7 колен проклятого рода

7 колен проклятого рода

Историю эту мне поведал человек, которого ныне уже нет в мире живых; я привожу её вам ровно в том виде, в каком он рассказал её мне перед своей смертью.

Некогда в царской России, во второй половине XIX века жил один довольно зажиточный купец, который практически никогда не испытывал никаких материальных затруднений, и у которого всегда звенела, пела звонко монета в глубоком, не прохудившемся кармане. Был ли он барского рода изначально, или же дворянский титул был присвоен его роду сравнительно недавно – этого уже не узнает никто.

Говорят, что человек этот был до крайности скуп, и весьма высокомерен – однако же, как торговец был он честен как с самим собой, так и с остальными, и всё своё добро заработал сам, без чьей-либо помощи, не украв ни копейки. Вряд ли его любили, но пользовался этот смертный бесспорным авторитетом и уважением – как в кругу своей семьи, так и за её пределами, в кругах иных, влиятельных и властных.

Однажды к этому купцу обратился за помощью его соремесленник, и неизвестно, дружили ли они ранее меж собой, или же нет. Но эти двое знали друг друга, и знали хорошо – и отчего-то тот, второй был абсолютно уверен в том, что первый не откажет ему в его просьбе: настали непростые, и даже смутные времена.

Бывает так, что даже у сильных мира сего случаются трудности, и второй купец попросил у первого взаймы – денег или ещё какого добра, будь то скот, земли либо недвижимость.

– Я всё отдам, я всё верну, – Просил и умолял тот, кто нуждался именно сегодня. – Ты ведь знаешь, что ассигнации я не пропью, не прогуляю, и не проиграю в карты; с лихвой всё возвращу и возмещу.

Но непреклонен был сегодня тот, к кому пришли; глух и нем к просителю купец.

– Вот, мы двое лучших в своём роде; у нас двоих товар и свеж, и красен; вдвоём мы в городе весь рынок держим, и ярмарки предивные готовим. Вдвоём, мы вместе начинали – хоть и порознь уже давно. Но думал я, что друг друга не забудет.

Молчанием служил ответ, и напряжение лишь возрастало.

Тогда озлобился, осклабился в отчаянии своём великом проситель, и крикнул так, что эхом трижды отдалось в ушах:

– Будь проклят ты, весь род твой до седьмого колена! Да познаешь ты всё то, над чем так рьяно насмехался! И тебя, тебя коснётся та нужда, в которой ныне пребываю я!

Обедневший купец был спущен с лестницы, выдворен из усадьбы прочь. Доселе неизвестно, что с ним сталось, приключилось: одни сказывают, что замёрз; другие – что околел от голода.

Что же до купца жадного, купца бессердечного, то поначалу ничего противоестественного не происходило – ни с ним самим, ни с его чадами, ни с его делами. Он всё так же медленно, но верно шёл в рост – больший, нежели прежде, и та история, когда два купца рассорились оттого, что один не дал на время денег другому, вскоре несколько позабылась.

Время шло, и случилось так, что при детях или внуках старого купца несчастная Россия разодралась надвое, ибо явились в этот мир и белые, и красные. И пока белые продолжали отстаивать всё то изначальное, первородное, и хоть чуточку святое, красные поклялись извести на корню всю элиту, всю богему, всю аристократию, всю интеллигенцию боярскую.

Потомки купца были жестоко раскулачены красными, которые отняли у них всё то немногое, чем они владели – ибо к тому дню, к началу 20-ых годов XX века тот купеческий род постепенно угасал, мельчал, беднел, скуднел.

Но и это было ещё не всё: тело купца перевернулось бы в гробу, узнай оно о том, что случится вскоре и что произойдёт позже – наступил страшный 37-ой год; год отсчёта массовых репрессий. Начало конца, когда свои предавали своих же, когда врагов народа расстреливали, а их семьи ссылали в специализированные лагеря вдали от их родных мест.

Так не повезло и прабабушке последнего из купеческого рода: её, родившуюся в Саратове, вместе с новорождённой дочерью выдворили из Воронежа, выслали насильно в степной край, центр которому – город Акмолинск.

Казахская земля оказалась крайне суровой и неприветливой: после вполне умеренного климата Поволжья этих двоих ждали края, которые летом прогревались до тридцати градусов, а зимой остужались до такого же значения, но с обратным знаком – и эта огромная разница температур чудовищно негативным образом начала сказываться на здоровье. Сильнейшие ветра, от которых ни скрыться, ни спрятаться; резко континентальный, совершенно непредсказуемый климат били по больному, по наиболее слабому, и было это до крайности непривычно.

Однако потомки знатного рода не являлись изнеженными, инфантильными особами – они закалились так, как закаляется сталь в руках умелого мастера. Женщина работала, не покладая рук; она знала, что такое трудодни. Она сажала тополь, и выполняла другую, гораздо более тяжёлую работу, и её рабочие руки были все в мозолях. Её дочь была ей под стать – они не упали, они не сломались; они неоднократно доказывали, из какого благородного они рода. Это проявлялось в их манерах, их поведении; во всём. При всём при этом они казались очень простыми, и невозможно было догадаться, что некогда их предком являлся человек очень богатый и очень властный.

Эти упрямые поволжские немки оказались невероятно живучи, и ночью, тайком от всех, пока никто не видит, тихо молились Богу на лютеранский обряд – в те страшные годы господствовал агрессивный атеизм; это были годы, когда стыдно было признаться, что ты – немец по национальности, поскольку перед всеми прочими ты, несомненно, фашист, и «как же тебя только земля носит».