7.7.7.

Глава первая.

Отец любил слушать, как я играю на старинном клавесине.

Это был бесценный инструмент довоенной эпохи, бережно сохраненный и отреставрированный. Почти тысячу лет назад его изготовил из розового итальянского ореха мастер, живший там, где земля теперь сплошь изрыта радиоактивными воронками.

Когда небо на западе окрашивалось мутно-багровым, а горизонт под ним вытягивался в уродливую горную складку, подпаленную огнем, наступал вечер. Далекие инсулы, где жили смертные, становились дымчатыми столбами тьмы. Они подпирали звездный свод и таяли на фоне заката. В этот час отец звал меня в экседру в конце главного перистиля на первом этаже. Там и стоял клавесин. Наш домашний столяр-краснодеревщик по старинным эскизам вырезал для него изящный пюпитр, на который, только увидев, сразу же хотелось положить такую же древнюю музыкальную тетрадь, коричневую от времени. И еще зажечь свечи в высоких подсвечниках по обе стороны клавиатуры. Вместо этого, однако, нотный стан, который я читал, пылал в воздухе лиловой голограммой, а свечи заменял мягкий ультрафиолет.

Чаще всего я играл для отца любимые пьесы Бахуса, Элтажонна или Люлли. Если у отца было хорошее настроение, он аккомпанировал мне на флейте, перед этим тренируя и растягивая в забавных гримасах упрямые губы, привыкшие к повелительному молчанию. Тогда я мог видеть его клыки - жемчужно-белые, крепкие, похожие на волчьи, но куда более смертоносные. В такие вечера я мог смотреть на отца бесконечно долго. Бывало даже, я забывал об игре и опирал голову о ладонь, впиваясь в него взглядом. Он не сразу замечал это, а когда все-таки замечал, то, прежде чем построжеть и указать глазами на пюпитр, улыбался… Наверное, поэтому он и запомнился мне именно таким. Прямая, безупречная фигура в белом. Сильный поворот головы, немного громоздкий нос, украшающий длинное, костистое лицо. Коротко остриженные волосы. Пальцы на серебряных клапанах флейты… Это был не чужой мне Гней Цинна Транквилий Старший, пэр-сенатор Civitas Urbi Atlantis, дважды Консул и четырежды Цензор нашей Великой Республики… Это был мой отец!

Он спросил меня, прощаясь перед моей Конфирмацией:

- Гней Секунд, ты боишься?

- Нет,- солгал я ему впервые в жизни.

Отец понял меня и, чуть помедлив, покачал головой:

- Когда я впервые убил человека, я тоже боялся. Никуда не денешься от того, что перед тобой в пищевой капсуле такое же мыслящее создание, внешне во всем на тебя похожее. Такой же мальчик, как и ты, кроме того, что его век вдесятеро короче и его кровь - теперь твоя… Твой дед воспитывал меня не так, как вас воспитывают сейчас. Нравы тогда были строже и проще - Старый Гней был киником классической школы, он уважал Антисфена и Ювенала. Все подчиняется своей природе - так он ворчал… Но даже ему в те времена пришлось дать мне один добрый совет.

- Какой?

Отец приблизил ко мне лицо и прошептал:

- Не смотри ему в глаза.

И скомандовал слугам:

- Прощайтесь с молодым господином! Он вернется к нам перерожденным!

- Sempre vive, Dominus! - услышал я, и руки семейных жрецов в золотых перстнях опустили надо мной крышку противоперегрузочного саркофага. Хор плакальщиц затянул гимн Ноктис, Богине Ночи…

Сквозь прозрачный купол из титанового стекла я видел отца. Повинуясь странному импульсу, я поднял руку и приложил к этому стеклу раскрытые пальцы. Мне хотелось, чтобы он тоже опустил с обратной стороны ладонь и накрыл меня своей теплой тенью, но он отвернулся и не сделал этого. Когда реопекс-гель стал наполнять саркофаг, я внезапно подумал, что вижу отца в последний раз…

После Конфирмации мне предстоял первый Сон. Мы спим в невесомости. Когда-то давным-давно, еще до Последней Войны, начатой смертными, лишь Патриархи и высокорожденные старых Домов могли позволить себе то, что сейчас называется высокой гибернацией. Тогда это требовало чудовищно много человеческой крови и погружения в соленую питательную среду, где архимедовы силы позволяли нашим телам годами преодолевать земное притяжение для правильной мутации тканей и укрепления скелета. В старинных европейских замках было слишком тесно. Короли, епископы и само время разрушали их быстрее, чем мы просыпались. Теперь мы строим над Землей родовые Усыпальницы, бесконечно убегающие от жестких солнечных лучей по гелиосинхронным орбитам. Одна из них принадлежит нашему Дому. К ней уже пристыкован комфортный жилой модуль, вращающийся тор с искусственной гравитацией, в котором меня ждет причащение Первой Кровью. В этих роскошных апартаментах я останусь один на один с тем, кого мой Муниципальный Дистрикт избрал для меня по жребию…

Конечно, мои предки из тьмы своих тысячелетий посмотрели бы на меня, на моего отца и даже деда-киника с досадливой усмешкой. Они были истинными хищниками в мире людей, а мы лишь пастухами… Призрачные цифровые голоса Менторов подсказывали нам каждый шаг. Они сопровождали нас на пути к жертве вдохновенными гимнами и возвышенной музыкой. Педагоги и психологи заранее, с пятилетнего возраста, снабдили малейшее наше колебание гуттаперчевым этическим каркасом. Любой возможный постсиндром компенсировали правильной двухнедельной реабилитацией без последствий для детского рассудка. Мягкая софа и снисходительно-мудрый собеседник в горном шале… Тела для Конфирмации нам доставлялись в пищевых капсулах, обездвиженные, опутанные жгутами, медицинскими катетерами и биодатчиками. Над ними безучастно горели терминалы с физиологической картой. На них не нужно было с риском для жизни охотиться в сумерках каменных лабиринтов, возведенных этрусками. Но все равно… Все равно они были по-прежнему живые, они должны были осознавать происходящее, и напряженная кожа над яремной веной, наверное, так же упруго вздрагивала, как и тысячи лет назад. И точно так же ее необходимо будет пропороть собственными клыками. На этот раз - моими…