А чёрт его знает

А чёрт его знает.

В ту рождественскую ночь из поселка не доносилось ни звука. Три фонаря освещали двор первой окружной психиатрической больницы. Их тусклый свет отражала снежная подушка, и лишь благодаря ей было видно серое трехэтажное здание. Все окна погасли, кроме одного — в комнатке медсестер. Там светили не лампа и не люстра, а две свечи.

       В углу осел небольшой деревянный стол, на нём лежали два белых блюдца, закапанные воском, снизу, у ножки, тянулась вверх гора подшитых папок, на мятных обоях, прямо над столом, висело зеркало, видимо, только прибитое. На табуретках, близко придвинутых к столу, сидели Дарья и Мила. Возле стояло два шкафа: один — медицинский, другой — для бумаг. К стене напротив прибились две кровати, заправленные синими покрывалами, на них лежал уличный свет.

       Девушки молчали, уставившись на плавящиеся свечи и медленно стекающий по ним воск. Обе хотели узнать, что ждет их в новом году. Наконец на блюдцах что-то появилось. Они потушили один из огоньков, Дарья принялась искать в сумке тетрадь с символами и их значениями, Мила в то время рассматривала фигуру, пытаясь понять, что же это.

— Ага-а… — протянула Дарья, сверяя изображение с растекшимся воском.

— Что у тебя? — спросила Мила, пытаясь заглянуть в тетрадь. 

— Будто волны… — задумчиво ответила Дарья и добавила: — Это значит, что скоро будут резкие перемены.

— А посмотри, что у меня, — ёрзая, заговорила Мила.

— У тебя… — Дарья снова заглянула в тетрадь. — Мне напоминает ботинок — тебя во всем будут поддерживать близкие.

— Точно ботинок? — не переставая смотреть на фигуру, прошептала Мила.

— Точно. 

       Мила недоверчиво взглянула на подругу, вдруг встала, задвинула с громким звуком табуретку и пошла к своей кровати, громко топая. Хоть Дарья подтвердила её догадки и значение у этого символа было хорошим, Мила думала об одном: вдруг это не ботинок и ей предречено несчастье. Она разулась и хотела было отвернуться, но Дарья вовремя напомнила о зеркале:

— Мы что, обои зря испортили?

— Я больше не хочу, я буду спать. 

— Прости — вспылила. Мне не понравилось значение. Что значит — резкие перемены?

— Дура, — сказала Мила, опустив глаза. 

— А ты не такая же?

— Я ещё дурнее, — Мила подлетела к табуретке, вытащила её и уселась. — Ну, давай.

       Они поставили свечу рядом с зеркалом. Дарья ушла на кровать — Мила осталась одна перед зеркалом. Девичий задор сменился страхом. Позади всё было черно, лицо показалось белее, а румянец — краше. Огонек стоял ровным столбиком. Мила ждала силуэта за спиной, но ничего не появлялось. Стрелка часов уже была на тридцати минутах первого, и девушке становилось всё страшнее ждать. Наконец где-то вдалеке показался высокий мужчина. Тревога поднималась от самых ног к груди, пробегая короткой дрожью по ногам и спине. Он подходил ближе, и, казалось, были слышны шаги. Мила сходила с ума от этого звука: будто в деревянный пол входили когти. Она вскрикнула — его лицо было у левого плеча.

       Длинный нос оканчивался поросячьими ноздрями, глаза сверкали из-под нависших век, большие, покрытые трещинами губы горели бордовым цветом. Лицо было небольшим — крупным чертам не хватало на нём места. Чёрный пиджак был расстегнут, так что всё туловище сливалось с темнотой, кроме белой рубашки. Он был смугловат, но воротник несколько высветлял кожу. Когда мужчина вдруг заговорил, Мила подскочила до потолка и кинулась к Дарье. На её удивление, подруга стояла возле кровати, разинув рот. Мила вцепилась в белый халат Дарьи, начала трясти её, пока та не сказала: 

— Я тоже его вижу.

Тогда Мила повернулась в сторону стола, всё ещё держась за подругу, и увидела, что суженый присел и успел закурить. Её крик пронесся по этажам лечебницы, но услышал его только Иван, которому не спалось из-за жуткой тревоги. Он поднялся, обхватил колени и уставился на окно; один из фонарей был чуть выше второго этажа, и его свет, разрезаясь крупной металлической сеткой, падал прямо на его искаженное страхом лицо. 

— Здравствуйте, — чуть гнусавя, начал мужчина. — Я смотрю, вы гадали. Простите, что помешал. 

Медсестры молчали. 

— Признаться, я не думал, что так напугаю вас, — продолжал он. — Простите.

— Почему не постучали? — опомнилась Дарья и оттолкнула подругу.

— Забыл, — говорил суженый виновато, но смеялся в мыслях: «Видели же, что не через дверь зашёл, а такую чепуху спрашивают».

— Как о таком можно забыть? — у Милы ещё рвался голос.

— Я ещё раз говорю: простите. 

— Ближе к делу, — Дарья поторопила незнакомца и строго посмотрела на Милу, чтобы та не лезла, пока не успокоится.

— Мне бы узнать, в какой палате лежит Иван Алексеевич Фирсов, — в его глазах заиграла сладкая вежливость.

— Сейчас глянем, — Дарья подошла к столу. 

Мила осталась позади и лишь наблюдала за смелостью подруги, которая присела возле горки папок и начала искать нужную. На мужчину она не смотрела — её глаза перемещались то на Дарью, то на шкафы. Страх утих, но все равно было не по себе, и чтобы окончательно успокоиться, Мила присела на дальнюю кровать. Суженый наблюдал, как медсестра перебирает папки, и покорно ждал. На Милу он часто посматривал, но они ни разу не встретились взглядами.

Наконец Дарья поднялась и, держа бумаги в правой руке, убрала блюдца в сторону — на стол упал толстый список пациентов.

— Как его зовут? — переспросила она.

— Иван Алексеевич Фирсов.

Дарья кивнула и начала искать. Она сразу нашла нужную страницу, но инициалы и фамилия спрятались и никак не хотели показываться. Дарья раз пять провела пальцем сверху вниз и, приступая к очередной прогулке по бумаге, сказала:

— Чёрт знает, в какой он палате.

— Я как раз-таки не знаю, поэтому и спрашиваю у вас, — спокойно проговорил незнакомец.

Дарья оглянулась на побледневшую Милу, а чёрт, поняв, что два женских крика разбудят не одного и не двух, а десяток душевнобольных, исчез, решив, что сам справится.