А за околицей — тьма

Да здравствует яга!

— Больше такую хлипкую не бери, — оглядывая покойницу, покачал головой Кощей. — Соплёй, поди, перешибло?

— В Хтони от меня убежала, — проворчала Обыда. — На самое Пламя напоролась.

Лицо у лежащей в гробу было тёмное, обгорелое; словно бы удивлённое. Кощей вздохнул, нагнулся, сложил крест-накрест на тощей девичьей груди белые руки.

— Смотри-ка, и запачкаться не успела. Ни пятнышка.

— Боялась потому что. Пламени боялась. Вот и угодила прямо к нему.

— Чего боишься, то и сбывается, — покивал Кощей.

— Что ж ты тогда смерти своей боишься, батюшка?

— А ты что ж тогда так боишься без преемницы остаться?

Постояли молча. Поглядели, как наползает на гроб осенняя крапива, как проседает под могилой земля. Когда лицо
ученицы скрылось под корнями, Обыда махнула рукой, и молодая ель надвинулась, укрывая холмик.

— Засыпай, — шепнула она, наклонившись, и опустила сверху маковое зерно. — Да спи сладко.

— Новую девку покрепче ищи, — посоветовал Кощей, запахивая плащ. — Чтоб ловкая, да тёмненькая, да жилистая. Вот как позапрошлая была. И хорошо бы, чтоб повзрослей. А то ведь не успеешь.

— Не твоя забота, батюшка, — ответила Обыда, не замечая, что ветер растрепал волосы и распахнул кожух.

Затрещали ветки. Кощей насторожился:

— Гамаюн, что ли?

Обыда неохотно, медленно обернулась. Тряхнуло обмётанные инеем стебли, полетел мелкий снег. На мутный
свет кубарем выкатилась девчонка. Крохотная — едва до пояса достанет. Чумазая, в обносках, светленькая, как
зайчишка. Кощей сделал шаг из тени, но Обыда шикнула, отогнала. Обратилась к девочке:

— Ты откуда, глазастая? Заблудилась, поди?

На ресницах дрогнули слёзы — крупные, как росинки.

— Откуда будешь-то? Из деревни?

Обыда протянула руку, осторожно коснулась девочки. Спрашивает, а сама оценивает: ладони тёплые — Пламя
приживётся; пальцы длинные — легко будет и перо держать, и пестик, и помело. Глаза ясные — колдовства чужого
ещё не вложено.

— Вот твоя девица, явилась, — хохотнул у ели Бессмертный.

Девочка увидела его, взвизгнула, отпрянула. Обыда одной рукой прижала её к себе, другой зашарила в складках
платья, велела Кощею:

— Ну-ка, иди давай, не пугай!

Вытащила пригоршню листьев — по осеннему грибному лесу пошёл запах терпкого лета. Протянула девочке:

— Понюхай. Сразу страх забудешь. Всё забудешь…

Ждала, что та оттолкнёт, побежит прочь, но девочка сама потянулась к листьям на сухой ладони, втянула запах.
Грохнуло в небе, молния расколола тучи, ударив в озеро. Кощей обернулся на тёплую избу вдалеке — плясала свеча,
шипел самовар, щёлкали ходики, — и шагнул из-под еловых лап в ненастье. На прощанье бросил:

— Уж эту не проворонь.

Девочка засмеялась; подкосились ослабевшие коленки, и она рухнула к ногам Обыды. Уснула. Та протянула
задумчиво:

— Вот, значит, кого богинка-то сжечь хотела…

***

Лёгкая оказалась, как травинка.

Обыда донесла девочку до дома, взобралась на крыльцо. Изба сама, без указки, опустилась пониже, распахнула
дверь. Потянуло навстречу сладким запахом кадушки с тестом, травяным духом сушняка, крепким ароматом
яблок. Девочка даже сквозь сон услышала, зашевелилась.

— Спи, спи.

Обыда опустила её на лавку, села рядом. Дел невпроворот, а поди ж ты — захотелось посидеть, передохнуть. Миг прошёл, другой; ходики отбили четверть часа. Обыда упёрлась кулаками в колени, встала и подошла
к каразее у стены. Осторожно, чтоб не коснуться стекла, отдёрнула, заглянула в зеркало — всё в трещинах
и мушиных точках. Ходики замерли. Изба поджалась, скрипнула дверь.

— Ну-ну, будет. Я быстренько, — примирительно велела Обыда.

Вернулась к лавке, взяла девочку на руки. Поднесла к тёмному стеклу. Ничего не изменилось: та же горница
в глубине, та же найдёныш — светленькая, заплаканная. Точно в день смерти предшественницы явилась, как и положено.
Поскорей, чтобы лишний раз себя не увидеть, Обыда задёрнула каразею. Тут же облегчённо зашипел самовар, дождь залупил по окнам.

— Вот и всё, — похлопав по брёвнам, усмехнулась она. — А ты, глазастая, спи. Завтра. Всё завтра.

Недосуг было сегодня с новой ученицей возиться, нужно за прежней прибрать: косы, платья сжечь, монисто вычистить. Не наберёшься на них платьев, на окаянных. Только вылупятся, уму-разуму научатся — тут же готовы
и в золу, и в землю. Взять хоть последнюю. Сама. Сама! А что сама-то? Сама-то в Пламя и угодила. Глупенькая,
визьтэм! А ведь ясная голова была, и глазки ясные. Хорошая бы вышла яга.

— Может, из этой хорошая выйдет, — поливая из ладоней яблони, запирая горе, вздохнула Обыда.

Избушка закряхтела, ободряя хозяйку, наддала тепла в печке: холодные на пороге зимы ночи выдались, болотистые.
Спелое яблоко, наливное, хрусткое, упало с ветки, будто в насмешку.

— Поди, и без тебя обойдусь, — буркнула Обыда, подбирая яблоко с половиц. — Поди, хоть эта вырастет,
прежде чем помрёт.

***

Утром Обыда открыла глаза, а найдёныш сидит на лавке: свесила ноги, но не ступает на пол. Изба задремала, выхолодило горницу под утро: по половицам, по косякам пошёл ледяной узор. Девчонка скукожилась, но не пищала,
не плакала — видимо, не весь вчерашний дурман вышел. Как увидела, что Обыда проснулась, — вперилась в неё
громадными глазами, зелёными, как лесные озёра.

За ночь пропахла изба болотом.

— Вон корыто, умывайся. Потом сарафан поищем.

Девочка ничего не ответила. Глянула испуганно, встала коленями на лавку, выглянула за окно. Выпала крепкая роса,
от леса тянуло холодом, влагой, а в избе сытно пахло берёзовым углём. Манили утренние огоньки на лугах, влекла серебряную нитку бледная луна: протяни руку — и схватишь.

— Рано тебе за огоньками. Рано пока. А когда-нибудь и можно будет. Ну, что молчишь? Немая, что ли?