Аэль

Аэль

Она сидела одна, в холодной пустой комнате. Сидела на полу у дивана, облокотившись спиной на основание подлокотника, и запрокинув голову на сколько позволяла старая обивка. Сидела... Безвольно раскинув похолодевшие руки. Где-то там, за пределами глухой, холодной комнаты, покрытой, словно плесенью, бездушным электрическим светом, царила ночь... Возможно, самая опасная ночь из всех, что доводилось ей когда-либо видеть. Но только возможно. Правда, эта опасность её не касалась. Её вообще не касалось ничего, что происходило по ту сторону тонких, продуваемых стен.

Где-то в углу опасливо скребла выцветающие обои пугливая крыса. Этот подлый тёмно-серый зверёк часто прибегал сюда, но редко набирался смелости отойти от прогнившей дырки в углу и пересечь комнату. Только иногда алчной крысиной жажды хватало на то, чтобы добежать до середины проеденного молью, и прожжённого свечами грязно-красного ковра. А ведь по другую его сторону, на небольшом журнальном столике, где давно уже облупился лак и покосилась правая ножка, стояла треснутая ваза с фруктами. Каждый день свежими, несмотря ни на что.

Сегодня крыса тоже надолго не задержалась. Она только показала чёрный влажный носик из-под прогнивающих обоев, понюхала воздух, добежала до кромки ковра и в страхе от пустого, блуждающего взгляда снова убежала прочь. Это был стандартный её ритуал, без этого не обходилась ни одна ночь. За много лет можно было изучить все крысиные повадки, ведь это опасливое создание ночи, как и она сама, застряли здесь на ближайшую вечность. Правда, в отличие от неё, крыса своего бессмертия за много сотен лет так и не осознала.

Правда, скоро и оно должно иссякнуть... И это, пожалуй, к лучшему.

Она бросила ещё один пустой, невидящий полу-взгляд на дыру, в которой скрылась крыса, а потом мерно, монотонно отвернулась, словно голова была на старых, кукольных шарнирах. Вот так всегда... Изо дня в день, из года в год... Здесь ничего не меняется.

С покрытого грязными, желтыми пятнами потолка упала на пол рядом с ней холодная дождевая капля. Должно быть, там, за пределом её понимания, начался дождь. Дождь... Она уже почти забыла, как это. Ещё одна грязная капля оторвалась от потолка и разбилась о её щёку, потекла вниз, к шее... Но она не спешила её стирать. В ней не осталось ни сил, ни желания просто поднять руку.

Где-то посреди мерной, тягучей тишины этой подгнивающей комнаты раздались едва ощутимые шаги. Странник поднялся по ветхой, скрипучей лестнице, тяжело ухватившись за слабые перила, прошел по пустому, зеленоватому в сумраке коридору и застыл у её двери. Всё это она слышала и понимала словно поверх сознания. Она знала, пришедший не постучит, и не попросит впустить его... Однако она впустит.

Слабое тело не хочет слушаться, и порывистые движения получаются медленными и неестественными. Словно нити, что держали её привязанной к крестовине марионетки, внезапно ослабли, а то и вовсе порвались. Едва держа хрупкое равновесие, она переставляет подрагивающие ноги в сторону ветхой, чернеющей двери. Нет ничего хуже, чем черная гниль на желтеющей белой краске, так она когда-то считала.

Ручка-шар с небольшим язычком-запором поворачивается, издавая приглушённый, скорбный лязг. Ржавые петли протяжно скрипят, и дверь вваливается внутрь.

Он стоит на пороге в потрёпанном дорожном плаще, с волос его мелкими каплями стекает вода. На щеке кровь, а из бездонного кармана торчит горлышко стеклянной бутылки. От него пахнет дымом далёких, горячих костров, а в глазах пылает самое красивое пламя преисподней.

– Здравствуй... Аэль, – он не пытается поймать её взгляд, только опускает глаза к порогу.

– Игнис, – голос предательски хрипит, сбивается на смутный полушепот, – Входи... Я рада тебе.

Она отступает на шаг, позволяя ему войти в комнату. Холодную, сырую, прогнивающую комнату, какой она была тысячи лет назад, какой осталась и сейчас. Здесь нет времени, здесь не бывает иначе.

– Ты выпьешь со мной? – высокие его сапоги оставляют несколько грязных следов на рыхлом паркете.

Он застывает посреди комнаты, в нескольких сантиметрах от безобразного красного ковра, и горячие пальцы ставят на стол недопитую бутылку согретого адским пламенем ямайского рома.

– С удовольствием, – шаги её босых ног невозможно различить на общем фоне тихого, ночного безмолвия.

Она одним рваным движением открывает шкафчик неприметной от входа тумбочки, и пытается достать стакан, но хрупкое стекло выпадает из ослабевших, промёрзших пальцев и безвольно катится по грязному ворсу.

– Ты ослабела с нашей последней встречи, – он не смотрит на неё... Наверное, просто не может.

Не может стерпеть этот пустой, безвольный взгляд, не может привыкнуть к этой тишине. Должно быть, поэтому и говорит сейчас все эти очевидные глупости. Лишь бы не было так тихо.

Она предпочла не отвечать. Или просто не нашла слов, всё было и без них понятно. Она опустилась на одно колено, и потянулась за откатившимся стаканом, но он опередил её, схватив гранёное стекло и опускаясь, почти падая на пол рядом с ней. Он хотел, должен был ещё что-то сказать, но подлые слова убегали из уставшей головы.

– Там... – она перевела взгляд на черный, бездонный провал окна, и голос её на секунду приобрёл прежнюю мягкую певучесть, – Снова война?

– Верно, – он чувствует, как горячий ром перетекает из мутного стекла бутылки в холодный стакан, – На этот раз всё серьёзнее обычного.