Айзек Крейн

Айзек Крейн

            Ударил колокол. Айзек оглянулся в сторону замка, но так и не решил ступить на тропу.

            Не было страха, лишь скука: от предвкушения небытия, как лёгкой частицы ненаступившего завтра. На фоне синего небо замок казался грозовым облаком, крещённым в свете кровавого месяца.

            А внутри царил мрак. Тишину нарушил только лязг кандалов и трепет буйных узников, запечатанных в стены. Им предстояла целая вечность впотьмах, иные, однако, бежали. Не из-за своей хитрости или предусмотрительности, но из-за невероятной щедрости того же лица, которое позаботилось о самом заточении.

            Тусклое пламя резко распалось и, столь же резко, возвысилось и удлинилось, показался игривый язык, указавший кончиком величественный гобелен, в ярко-красных тонах. Когда пламя стихло, послышался шорох, едва различимый с порывами ветра.

            Это был чёрный мотылёк, севший на расплавленный воск, — первый ассоциат: «Красота». Сложилось ещё ощущение, будто, где-то во тьме, капля холодной воды упала в горячий жидкий свинец, так оплавились крылышки, и хоботок догорел как фитиль дешёвой свечи

            Старинные статуи, покрытые мглой, сливались с серыми стенами. Настенные факелы озаряли ту малую часть, которую должен был видеть простой человек, случайный гость замка.

            Готические мотивы угадывались практически во всём: от тёмных и мрачных картин — до кровавого веера, украшавшего письменный стол в белёсом алькове. Стоило ещё разглядеть эти перья…

            Немного ада в мимолётной обители — тени, изгнанники, нагие, опустошённые призраки перекликались и гремели попеременно с невольными тружениками, в ожидании своего господина.

            Стоял полумрак. Но глаза всё равно обманули бы любого, кто решился бы пристально всмотреться в любой предмет, чтоб узнать в нём очертания подлунного мира. Но ещё вид широких игольчатых врат мог привлечь внимание… странника?

            Тень притягивает тень. Должно быть, очередной фаворит Мастера. Во-первых, безумец, во-вторых, осаждённый драмой слуга. Впрочем, он не похож на обычную жертву.

            Один заметил, скользящее вдоль окон, обгоревшее крылышко, — и усмехнулся. Переглянувшись, они двинулись к большому столу, уставленному различными колбами и измерительными приборами.

— Кукольник?

— Слушаю.

— Так что вы хотите выяснить?

— Я хочу уточнить, подходите ли вы мне. Десятки претендентов отказались становиться учениками после второй-третьей проверки. И, прежде всего, меня интересует ваше отношению к знанию. Какова его цель?

— Цель само знание: «Cogito ergo sum». Это единственный неоспоримый закон. — С твёрдой уверенностью в голосе сказал мистер Бирс.

— Но, Джастин, вы ещё не знаете обратной стороны медали.

— Какой?

— Мир. — Начал Кукольник. — Гораздо сложнее, чем вам кажется… чем вам могло показаться. И все концепты, суждения, идеалы — лишь зеркала, отражения — не факт что — действительности. Понимаете? И способность к суждению — как часто она подводит… оставляя человека ни с чем.

— Но я…

— Да, вы — как раз человек. — Печальное умозаключение.

— Видите ли, наш род уже давно отказался от умозрения — назад дороги нет.

— Так я и не прошу об этом, Джастин! — Удивлённо воскликнул Кукольник.

— Тогда о чём?

— Суть в том, что, соединив эмпиризм и сенсуализм, можно добиться грандиозных успехов, будь то наука, или магическое искусство.

            «Магическим искусством» Кукольник называл любой вид воздействия на материю, в результате которого источник изменения формы и сущности извлекал свою выгоду.

            Но Джастин, человек из высшего общества, хорошо образованный и, соответственно, имеющий довольно богатый запас стереотипов, никак не мог воспринять новый тип познания мира — через свою собственную волю.

            И он ещё переспрашивал много раз, не понимая, чего от него хочет Кукольник. Среди бесчисленных трупов — неудачных экспериментов и тех, кто не прошёл «испытания», его уверенность гасла, постепенно превращаясь в жалкий огарок.

            Он увидел ужас и боль, которые скрываются за его неумолимой жаждой познания. Это не любопытство, не стремление к превосходству или саморазвитию. Это странное, больное желание развеять скуку.

            Осознав это, Джастин невольно отшатнулся от своего мрачного учителя. И вот тогда его постигло разочарование. Как зритель, покидая театр, он мечтал сохранить «нужный» образ, отделив ещё суть от того, что успел себе вообразить.

            Но как часто оказывается, что характер героя раскрывается настолько детально, что читатель говорит про себя: «И, всё-таки, он не оправдал ожиданий…» Хотя, он должен был оправдать?

            Свечи погасли. Кукольник угадал настроение Джастина.

— Жаль…

— Что? В чём дело?

— Я понимаю. Это сложно принять.

— Но как…

— Вот, снова. Вы не сможете постичь мир так, как прошу я.

            И Джастин, с испуганно-виноватым выражением лица, начал бросать общие фразы, выпрашивая «свободу», «отпущение», «милость», — всё то, что не имело значения для Кукольника, но, вместе с тем, ничего и не стоило.

— О, боже, я…

— Нет, хватит.

— Боже…

            Он помотал головой.

— Никогда больше не произносите в моём присутствии это имя! — Приказал Кукольник. — Чего вы боитесь? Что я вас убью? Мне не нужна ваша жизнь, не в таком посредственном виде.

— Я не хотел вас расстроить. — Сказал Джастин, уже, по-видимому, с облегчением и лишь с едва ощутимыми оттенками страха в испуганном голосе. — Скажите, что мне сделать…

— Знаете, я вас отпущу. Даже предоставлю материал для вашего исследования, после — мы распрощаемся.

— Тогда…

— Тихо. — Он приложил указательный палец к губам. — Вот, что вам нужно будет сделать…

            Открылся непревзойдённо-величественный вид на Воронье ущелье. Две чёрные птицы кружили мелкие тельца и, пытаясь растереть застывшие мышцы и прогнившие кости, двигали клювами в такт бушующей буре.