Аквариум

Аквариум

Некоторые люди ошибочно принимают одиночество за свободу, а свободу — за одиночество. Они не видят разницы между этими понятиями. Для них всё просто: если тебе не с кем выпить кофе в уикенд — ты одинок. Если ты ходишь в кино без компании — ты одинок. Но если ты можешь вечером сорваться и тут же улететь в любую точку мира — ты свободен. Одиночество и свобода. Где проходит грань между желанием никого не впускать в свою жизнь и возможностью? И что из этого желание, а что возможность? Может ли одиночество однажды перерасти в свободу? А свобода в одиночество?

Представьте, что каждое утро вы начинаете, предположим, с чашки чёрного кофе. Вы можете выбрать чай или сок, стакан воды, однако, вы предпочитаете именно кофе. Крепкий, без сахара. Горячий настолько, что если вы не рассчитаете и сделаете большой глоток, то он обожжёт ваш язык. Вам нравится пить кофе по утрам. Вы привыкли к его запаху и чуть горьковатому вкусу. Кофе вместо завтрака это ваше желание, не так ли? Или всё-таки возможность?

Вы скажете: я пью кофе, потому что люблю его и не хочу заменять чем-то другим — и будете правы. Вы скажете: я люблю кофе, но иногда мне хочется попробовать что-то новое — и тоже не ошибётесь. А как насчёт: я пью кофе, потому что боюсь, что чай не доставит мне такого же удовольствия или обожжёт мне не только язык, но и губы?

Вы спросите: какая связь между кофе и одиночеством, кофе и свободой? Я отвечу.

Кофе — весьма капризный напиток: заваришь в неправильных пропорциях — и не станешь его пить. Вы возразите: испортить чай гораздо легче, и я отмечу, что ваше возражение справедливо. Но важно помнить, что над чаем можно поколдовать: добавить воды, лимон, чайных листьев — и вот уже из несносной жидкости он превращается в чай. В плохой, но всё же чай. Над кофе колдовство неприемлемо: магия воды и сахара на него не действует.

Человек не менее капризен, чем кофе, и его душевное равновесие также зависит от пропорций: пропорций общения и изолированности.

Как сорта кофе отличаются между собой, так один человек отличается от второго, а второй от третьего. Первый нуждается в общении: девяносто процентов времени он проводит с людьми и лишь десять процентов оставляет для уединения. Второй — наоборот: чувствует себя хорошо, когда сидит в изоляции. Третий счастлив, если и то, и другое присутствуют в его жизни в равном соотношении.

Соблюдение пропорций, которые каждый человек определяет для себя самостоятельно, ведут к свободе. Их нарушение — к одиночеству: к одиночеству в толпе, к одиночеству вне толпы.

Грань между свободой и одиночеством — смелость. Смелость не идти на вечеринку, если не хочется. Смелость не досматривать скучный фильм, даже если друзья, посоветовавшие его, настаивают. Смелость не поддаваться на манипуляции. Смелость не превращать свою свободу в одиночество в угоду кому-либо.

Для Фрэнка гранью между свободой и одиночеством выступал его член. Если Фрэнк дёргал его сам — это одиночество, если кто-то другой — свобода.

Он не интересовался возрастом партнёров, его мало волновал пол — Фрэнк жаждал нескончаемого удовольствия везде, где вставал его член. Офис, самолёт, туалет кафетерия — если желание велико, то даже крохотный уголок заменит полноценную комнату для утех. Фрэнк не просто занимался сексом со всеми, кто соглашался, он в подробностях запоминал знакомство с любовником и место их интимной связи, а после — в моменты одиночества, когда член приходилось дёргать самому — извлекал эти детали (голоса, запахи) из памяти, освобождая пространство для следующих. Фрэнк гордился, что не прилагает усилий для получения быстрой, не обременяющей его близости. Он знал: улыбки на смазливом лице достаточно, чтобы соблазнить взрослую женщину, которой не хватает драйва, или молоденькую девчонку, не тронутую опытными мужскими руками. Фрэнк выставлял себя пауком, плетущего сети похоти, и не гнушался тащить в них каждого, кого встретит. Исключение составляли дети и подростки; Фрэнк, как работник скромной юридической компании, понимал, чем кончится для него подобное приключение; понимал и ограничивался воображениями их увлекательной игры: закон не запрещал ему заманивать несовершеннолетних в свою паутину и вытворять с ними ужасные вещи где-то в глубине его извращённого мозга. Фрэнк считал, что все люди имеют право на маленькие прихоти, — так он называл фантазии, которые боялся осуществить, но не боялся о них рассказывать. Незнакомцы, попавшие под обаяние Фрэнка, не замечали или замечали, но прощали ему непристойные мысли: если человек красив, ему можно простить любые недостатки; друзей у него не было: те, кто пытался продлить с ним общение после мимолётного секса, исчезали, когда осознавали масштабы его психических отклонений, а с коллегами Фрэнк не ладил. Единственным человеком, задержавшимся в жизни Фрэнка, была Пайпер.

Они познакомились в кофейне, открывшейся вместо старой пекарни, и Фрэнк применил к Пайпер ту же схему, что и к остальным: неторопливый разговор о погоде, комплименты, его милая улыбка — и вот уже в туалетную кабинку, где они скрылись, стучится старуха с недержанием. Он застегнул штаны: ситуации, когда кто-то рвался в помещение, которое Фрэнк планировал в ближайшие минуты залить спермой, случались неоднократно, а женщины, находившиеся в эти минуты рядом с ним, вспоминали о нравственности и, краснея, убегали, словно Фрэнк тряс перед их носом членом против их воли. Но Пайпер повела себя иначе: она открыла дверь и с непринуждённым видом предложила старушке к ним присоединиться, а после добавила, что передумала, когда пожилая женщина, ошарашенная её наглостью, обмочилась у них на глазах. Пайпер схватила Фрэнка за руку и вывела из туалета, сказала, что они поедут к нему, потому что её трусы такие же мокрые, как у старухи, с тем отличием, что возраст Пайпер позволяет ей контролировать мочеиспускание, если Фрэнк, конечно, понимает, о чём она говорит. Фрэнк не понимал. Он ожидал от девушки иной реакции: молчания или крика, но никак не безумия, превышающего его собственное; оно зацепило Фрэнка и позволило Пайпер провести в квартире случайного любовника больше одной ночи.