Аля

Аля

Сегодня четыре дня, как я в лагере, а кажется, что я тут уже недели две. Наш с Нинкой отряд взрослый и очень рослый. Стань я в строй, оказалась бы в самом конце. Девочки у нас очень милые, но они так ругаются, что от половины слов я вздрагиваю, а вторую - не понимаю. Из мальчиков я пока мало кого запомнила: они разбились на группки и целый день где-то бродят. Встречаемся с ними только в столовой, где, пересчитав, облегчённо вздыхаем. Но самое ужасное, что ни я, ни Нинка совсем не знаем, о чём с ними говорить и как развлекать. Я была уверена, что на отряде кроме меня будет ещё и вожатый. А здесь на пятнадцать отрядов их аж два и один подменный.
мальчик из моих, которого я разглядела, такой, что лучше б мне его совсем не видеть. Стриженый, здоровый, как бык: Шварценеггер, да и только. Не знаем, чего от такого и ждать, хоть бы не покалечил никого. А строит из себя примерного: дежурит лучше всех, не грубит, не ругается и даже не курит. Хорошо хоть таких не много. С остальными всё ясно - никто нас не слушается, ни один при подъёме подниматься и не думает, ни одна в одиннадцать укладываться не собирается. Бардак, тьфу, уже набралась от них, беспорядок полный. Укладываемся с помощью начальника лагеря, а поднимать три физрука приходят.
Никак не можем с Нинкой выспаться, просыпаем планёрку. А как не проспишь, если до часу, а то и до двух караулить надо. Только в первую ночь и поспали, так они всё, что возможно, перемазали пастой. И друг друга, и бельё, и двери, ну и, конечно, нас с Нинкой. Поэтому спим по очереди и то в полглаза.
Отряду всё время недодают фрукты - не могут же наши лишнее брать - у всех и глаза такие честные, и возмущаются так яростно. Сегодня, в который уже раз, пытались с Нинкой пересчитать бананы, но нас оттёрли от миски. А когда допустили, там уже было пусто, и троим не хватило.
У нас в комнате - загадка природы - лягушки водятся. Сегодня поймала и отнесла на болото девять штук. Нинка их страшно боится и вторую ночь спит на шкафу.
Мамочки, домой-то как хочется!
После отбоя писала список своих с указанием места работы родителей: у многих в графе «отец» пропуск.
Они ничего не хотят: ни игр, ни викторин, ни костров. Только у двоих видела в руках книжки. Купаться и то ходит меньше половины. Сегодня трое заявляют: мы не хотим. Те самые трое, которых вчера, в дождь, физрук вытащил из воды и приволок к начальнику - еле-еле упросила не выгонять. А сегодня, в жару - не хотят.…Об уборке территории и дежурстве и говорить нечего. Показала им, что убрать вокруг корпуса можно и одной за пять минут. Они стояли и смотрели, а потом сказали: раз ты такая способная по этой части, сама и убирай. Я и убираю - и территорию, и в столовой. Не такое уж это и сильное средство – личный пример: двое-трое кое-как откликаются, а остальным хоть кол на голове теши.
Основное вечернее развлечение наших деток: карты. Чтобы хоть как-то общаться иногда играю с ними. Наигравшись, они гасают по коридору. При этом страшно орут и ничего вокруг не видят: уже дважды роняли меня на пол. Очки пока, слава богу, целы.
Ночью проснулась от душераздирающего крика: к Нинке на шкаф заполз уж. Интересно, как. Ужа отнесла на болото, а Нинку отвела в изолятор. До конца смены восемнадцать дней. Нинка сказала, что не доживёт.
Не выдержав зрелища битвы за полдник, нарисовала толпящихся у корыта свиней с физиономиями кое-кого из наших и повесила в холле.
Они очень удивляются, что я знаю их всех по именам - это им приятно. И не знают, что почти все имеют у меня и прозвища. Шоколадка - смуглая девочка, Глазик - из-за большущего синяка. Есть ещё Чумазый. У него такой цвет лица: я сначала думала, что он не умывается. К тому же всё время в одном и том же свитере: и в жару, и под дождём, и на футбольном поле. Как-то даже собрался улечься в нём спать, ну тут уж я настояла, чтобы снял. Моим прозвищам далеко до их. Чего стоит Маруся. Это застенчивый и весёлый мальчишка с румянцем во всю щёку. На прозвище, кстати, не обижается. Калинину называют Тверской. Якутя (раскосые глаза), Рекс, Птица (непонятно почему, но подходит). Узнала сегодня и своё прозвище - написали краской на двери нашей комнаты. Обидно до слёз: «Очки-дурачки». Остаётся только надеяться, что это из-за карт, ведь почти всегда остаюсь в дурах.
Моё сатирическое произведение имело успех: толкались у него не меньше, чем у миски. Позже видела, как Стриженый не давал его сорвать: задело-таки. А он, кстати, хороший парень, зря Нинка так его боится и иначе как уголовником не называет.
Сегодня разошлась после отбоя самая спокойная палата с Глазиком, Марусей и братьями Лопухами. Три раза заходила и всё без толку: пять минут тишина, а потом опять сумасшедшее ржание. Не выдержала и накричала на них. А Глазик мне говорит: «Аля, не ругайся». «А что же мне делать?» - спрашиваю. «Не знаю, - отвечает, - только ты добрая и сердиться не умеешь. Смешно выходит».
Самбистки (две мои акселератки, под метр восемьдесят каждая) дали мне тетрадь, в которой стихи, песни с фотографиями популярных певцов, вопросы, на которые каждый может ответить. Листала без особого интереса: стихи, прямо скажем, не лучшие, какое-то жуткое прозаическое произведение с безумной любовью, смертью от молнии и клятвой в вечной любви на могиле. Неинтересные вопросы: любимый цвет, еда, с кем дружишь. Глупые шутки:
- Что ты больше всего любишь?
- Халву и Очки-дурачки.
И вдруг:
- Что для тебя самое страшное?
- Быть некрасивой и понимать это.
Может быть, не самое страшное, но смириться с этим нелегко. У меня иногда получается. Догадываюсь, кто написал: Чебурашка. А уши у неё совсем не большие, и потом она такая милая и добрая. Дала бы ей прочитать «Некрасивую девочку» Заболоцкого, но тогда она подумает, что и я считаю её дурнушкой.
С большим трудом уговорила своих пойти на костёр. Разжигала его сама, (Нинка хандрит в изоляторе), только Стриженый помогал. Дров, правда, наносили, конечно же, из уважения к нему. Опять пыталась завести с ними общий разговор, чтобы хоть тень их желаний уловить. Бесполезно: видик, телик, компьютер. Петь не захотели. Устав смотреть на их скучающие физиономии, решила вести их обратно в лагерь и… передумала. Мне, в конце концов, хотелось сидеть у костра. И петь хотелось. Спектакль одна не сделаю, КВН сама с собой не проведу, но петь-то я могу. Даже без Нинки. И я запела «Изгиб гитары». Ловила насмешливые взгляды, сбивалась, а потом увлеклась. Спела одну и, начав вторую, заметила, что карты оставили. Потом спели девочки. Вслух пожалела, что не взяла гитару. Самбистки сорвались с места, бросив на ходу, что принесут. Я решила пойти за ними: всё-таки уже начинало темнеть, мало ли что.… Не успела я сделать и десяти шагов, как из кустов выскочили мои спортсменки и юркнули мне за спину, а передо мной возникла огромная чёрная овчарка, так похожая на ту, что сильно искусала меня в детстве. Не понимаю, как я не умерла, да ещё и сделала шаг ей навстречу. Собака остановилась и удивлённо смотрела на меня - видно, чувствовала, что во мне творится. И не могла понять: боится, а не убегает. Она так и не успела разобраться: появилась хозяйка…
Сильно опоздали к отбою: всё упрашивали спеть самую последнюю. Когда возвращались в лагерь, попросила детей не шуметь и быстро улечься, чтобы начальник не заметил опоздания. Они послушались.
Пошла проведать Нинку и узнала, что она сбежала, оставив мне записку: «Прости, подруга, что бросаю тебя, но я больше не могу! К чёрту деток! И лагерь к чёрту, и практику, и пединститут».
Прочитала и разнылась: вспомнила и своё прозвище и собаку. Правда, недолго, нужно было готовиться к КВНу: они согласились сыграть со вторым отрядом. Откладывать это нельзя: передумать им ничего не стоит. А завтра ещё и за Нинкой ехать придётся.
Нинка дала уговорить себя вернуться, но попросилась ещё денёк побыть дома. Дали сменного вожатого. Он проспал целый день, а при отбое, когда я была во втором отряде по поводу КВНа, так наорал на моих самбисток, что они были в слезах, и посмел ударить Марусю. С трудом сдерживаясь, прошипела, чтобы он к моему отряду и на пушечный выстрел не подходил.
Девочки перед сном попросили что-нибудь рассказать. Читала им Пушкина, Цветаеву и Тютчева. Так хорошо слушали.
Наши в КВН проиграли, расстроились страшно, я - тоже. А Нинке хоть бы хны, ни о чём, кроме своего физрука, думать не может: у них любовь. Я в сердцах нахамила Антону, вожатому второго отряда. Потом, правда, извинилась, и он всё понял. Я знала, что Антон меня поймёт: он такой, он…. Нет, не буду о нём писать, и думать не буду: я обещала себе. Мало кто кому нравится. «Всяк сверчок знай свой шесток».
Сегодня был родительский день и наше дежурство по лагерю. Меня часто вызывали к проходной. И я видела малышей, проторчавших там целый день и так и не дождавшихся родителей, Чумазого, лежащего ничком на своей кровати, а потом его крепко выпившую мать. И я слышала, как просились домой, потому что вожатая «бьётся и щипается» и не пускает с концерта в туалет, что «фашист» (тот самый подменный вожатый) заставляет приседать по сто раз. А ещё мне пришлось бежать на станцию, и я успела вывести из электрички мальчишку, который вырывался, кусаясь и царапаясь, и кричал, что всё равно убежит, потому что мама в больнице, а ему вожатая сказала, что мама туда из-за него попала, что это он её своим поведением довел.
Временами так хотелось сделать, как делают страусы: засунуть голову в песок и ничего этого не видеть и не слышать.
После отбоя стирала Чумазому свитер и думала, хоть бы он успел высохнуть до утра.
Антон после планёрки ни с того ни с сего разговорился со мной о детях. Было так интересно его слушать. А когда увидели, что отряды без нас двинулись на зарядку, он спросил, почему я не бываю на дискотеке. Соврала, что не очень люблю танцевать, а потом целый день ходила с глупой улыбкой и никак не могла дождаться вечера.
На дискотеке Тоша пригласил меня три раза, а после отбоя мы с Нинкой были у него на дне рождения. Я очень много играла на гитаре и пела, а один раз поймала такой Тошин взгляд, что…. Неужели это со мной происходит?
Лягушки у нас перевелись, и Нинка опять спит на кровати. Стриженому одна из самбисток, выражая свою любовь, перебила нос шахматной королевой. Начальник, узнав, что наши рисуют на стенах палаты, аж поперхнулся, но, увидев Матроскина, Шарика и других из Простоквашина, в первый раз нас с Нинкой похвалил. Хотя мы тут и ни при чём, а всё равно было приятно.
Нам с Нинкой на полдник досталось по апельсину. Ничего, что они были совсем крошечные и немного с гнильцой, главное, что нам их оставили. Это, блин, так классно. Надо как-то отучаться от этих «блин» и «типа», а то меня бабушка и мама из дома выгонят.
Сегодня забрали наших самбисток. Они разревелись, и Нинка, конечно, тоже. А я убежала к себе в комнату, потому что, когда я плачу, у меня такой вид.… До конца смены всего четыре дня.
Антон закрыл блокнот. Когда-то давно он принял его за свой, а, обнаружив ошибку, не вернул. Он и сейчас ощутил чувство вины, оттого что прочитал не для него написанное. После той смены, о которой писала Аля, они с ней в следующем году поработали на одном отряде. Отряд подобрался, как редко бывает: дружный, с чудными, заводными и талантливыми ребятами. Смена пролетела, как один день. Он тогда не знал, что она для него последняя, что лагерь окажется в другой стране, и ездить туда станет слишком сложно. Потом они с Алей довольно долго переписывались. Когда она вдруг перестала ему писать, он даже обрадовался: встретила кого-то, стало не до него. Вначале ему очень хотелось узнать о ней, но он не стал этого делать, да и нелегко это было. А позже, перечитывая дневник, или просто вспоминая Алю, ему становилось тоскливо.