Am meleth din

ГЛАВА 8

Вперёд, по водам Андуина, плыли их лодки. Не лучшие события вынудили Грейнджер покинуть Лотлориэн, но с Галадриэль они распрощались друзьями. Волшебница прекрасно понимала поступок эльфийских Владык и не судила их за принятое решение. Она и сама не смогла бы находиться там, зная, что натворила своей неосмотрительностью. Втоптав в грязь возможность найти что-то стоящее в библиотеках Лотлориэна, девушка не надеялась на ещё один шанс вернуться домой. Владычица эльфов не оставила её без подарка на прощание. Грейнджер получила его первой, вместе с виновницей — волшебной палочкой, но осознала это, когда эльфийка указала на маховик. Ещё один заряд. Эльфийскому мастеру удалось его починить, но на большее артефакта не хватит. Гермиона не была уверена в том, что сможет благодаря нему вернуться домой; что не затеряется где-то на границе между двумя мирами и эпохами, но это давало скромную надежду на лучшее. Её надежда, словно камень, свисающий с шеи.

Грейнджер неосознанно сжала маховик, будто Фродо,  пугливо проверяющий кольцо Всевластия — не потерял ли? Река тихо журчала, вёсла мягко опускались в воду, меняя направление лодки. У Гермионы не было выхода, только отправиться дальше вместе с Братством. Лотлориэн для неё закрыт, а самоуверенности значительно поубавилось — до Ривенделла, не зная ни дороги, ни опасностей, которые её там ждут, она бы никогда не добралась живой. Использовать маховик здесь и сейчас — слишком рискованно.

Все мы — рабы собственных желаний, наша призма испачкана человеческими привязанностями настолько, что через неё невозможно увидеть мир. Видно лишь отражение нас самих, и с каждым прожитым днём поставленная перед ними великая цель мутнеет, а взгляд всё больше фокусируется на изъеденном собственными страстями стекле. Возможно, Боромир был прав, когда говорил, что девушка посеет смуту в их рядах. Возможно, он был катастрофически прав — но не был услышан. Они понимали это, все до единого, но легкомысленно пропустили мимо ушей. Слишком любили её. Слишком дорожили — каждый по своему — слишком привязались, не желая расставаться. Но выдержанная слишком долго правда становится горькой, и она медленно и верно отравляла организм Братства Кольца. Когда сошла бравада, поубавилось спеси и уверенности, их покой сожрала липкая, мрачная атмосфера недосказанности. Арагорн не мог закрывать глаза на то, как отстранённо, словно не здесь и не с ними, погружает вёсла в воду эльф, как зашло за тучи солнышко-Пиппин, озлобившийся и ворчливый. Он не мог не видеть, как тёмная вуаль легла на лик Гермионы — она словно несла на себе груз тяжких дум, гнущих её к земле и прогоняющих подальше от света и тепла общего костра, в этом почти уподобившись Фродо. Её судьба не была связана с ними; ни один из них не имел морального права разделить терзания её выбора, поедом жрущие её. Было что-то кроме вины за случившееся в лесном городе. Темнело над ней, не отпускало, не давало покоя и отдыха. Она словно сама загоняла себя в тень, будто наказывая за что-то. Не всем членам Братства было до этого дело; но некоторым из них видеть её каждый день, жить с ней бок о бок и разделять тяготы пути было дополнительным испытанием, и, наверное, они бы гораздо охотнее столкнулись бы с полчищем орков, чем с тем, с чем пришлось.

Леголас чувствовал себя так, будто сердце придавила могильная плита — сковывала движения, не давала согреться, отравляя могильным холодом. Холодели кончики пальцев, померк свет, льющийся из глаз, и сам эльф посерел, выцвел, выгорел, словно потухло сияние, исходящее от него. Ворчливым свидетелем медленного увядания был Гимли, плывущий с Леголасом в одной лодке. Тому поначалу дела не было до его душевных терзаний, веслом работает, спину прикрывает, мимо цели не мажет — и ладно, значит, живой. Но пара дней тягучего молчания даже гнома довели до белого каления. Эльф, на взгляд Гимли, действительно был, как блажной — не ел, не спал, лёжа в небо таращился, молчал, как в рот воды набравши, и разговорить его не удавалось — с веслом и то вести беседы интереснее. Вот гном и не выдержал. Дёрнув за плащ, решил он разом вывалить на Леголаса всё, что думал, по поводу и без повода. И про то, что эльфы все, как один — дурни великовозрастные, и всё у них с придурью да с вывертом. И что не собирался Гимли ждать, пока остроухий прям здесь, в лодке окочурится, неделю не жрамши, и не мамка он ему — с ложечки кормить, и огреть бы его веслом, да страшно, что помрёт нежная эльфийская душенька. Леголас слушал, и впервые за последние дни начал хохотать от гномьих угроз — да так, что все хранители по команде обернулись в своих лодках, узнать, о чём спорят и смеются эльф с гномом, все дни до этого дня скорбно молчавшие.

— Страшно мне за него, — признавался Гимли, когда ночью с Арагорном выдалось дежурить. — Как с живым трупом плыву, молчит, а как спросишь — глаза стеклянные, скажет что-нибудь великомудрое да эльфийское, аж живот сразу прохватывает. Руки ледяные, да и ночью кажется, что не дышит совсем, — кивнул он на лежащего чуть поодаль эльфа. — Как помер, лежит с выпученными глазами да в небо таращится, — гном поёжился и придвинулся поближе к костру.

— Не один ты, Гимли, видишь это и замечаешь, — печально признал Арагорн и взглядом указал на другой конец лагеря, где, свернувшись клубочком, спала закутанная в плащ девушка. — Но не наше это дело, друг, и не нам к ним в душу пальцами лезть.

— Да ты посмотри на неё! — Гимли не желал угомониться, наткнувшись на предупреждающий взгляд Странника — гном своими бурными речами рисковал разбудить пол-лагеря. — Потухло солнышко наше, так и зачахнет, ест себя поедом, нас сторонится. Будто виновата в чём-то, тьфу... палочка-то не игрушка, не её вина, что малец остроухий ей трясти перед носом начал! Поговорил бы с ней, да не умею я речей вдохновенных вести, не по мне это — душу на палец наматывать. Чай не эльф какой-нибудь... да боюсь, вдруг ляпну что, совсем осерчает.