Амари

1

А вот ещё… Жила цыганка-чёваханя, сама уже старая, а детей нет. Беда. Вот пошли цыгане по деревне, гадают да просят, а чёваханя всё по сторонам глядит - какую деточку меньше любят. У всех ребятишек мамки да батьки, бабки да дедки, а одна девочка, страшная да грязная, одна сидит, со всеми не играет.

«А чья это чяёри? Чья деточка?»

Ей отвечают: «Сиротка. У тётки живёт, в работницы растёт».

Дождалась чёваханя тёмна, да и украла её. Принесла к себе, а смотрит - девочка некрасивая да больная, вся кожа как у гуся ощипанного. Прочитала тогда чёваханя свои слова, вставила сиротке в глазки два изумруда, а в ротик - кораллы, а потом и говорит: «А ну поворотись, милая».

Повернулась сиротка и сразу сделалась такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

О своей ненормальности я догадалась не сразу.

Воспоминания других детей были первой причиной, почему я это заподозрила. Как оказалось, они помнили много чего из своего раннего детства. Я же не помнила почти ничего до самых шести с половиной лет. Может, виной тому была болезнь. А может, до приезда Аглаи с Дедой и запоминать-то было особо нечего.

Когда меня одолевает бессонница, я думаю об этом, всё пытаюсь что-то отыскать, уцепиться. Нет, бесполезно. Да и какая теперь-то разница!

Весь мой багаж памяти скудно ограничивается тремя-четырьмя последними днями в «Гнёздышке». Зато я до сих пор помню каждую мельчайшую деталь этих дней - свою кровать с зелёным покрывалом, дырки на линолеуме, запах щей в коридоре и тарелку с незабудками.  Могу сказать,  какие книги стояли на полке, назвать все наши игрушки, описать, в какую одежду были одеты воспитательница, нянечка и дети. Я даже помню - кто и что в то время говорил.

Стояли ясные осенние дни. Светило солнце, желтели листья, и мы шли на прогулку во двор. Я стояла у ярко раскрашенной лесенки и смотрела, как играют дети. А сама ни с кем не играла.

А в последний день меня обидели. Я лежала на полу и медленно расставляла кубики в одну линию. Это были деревья. Они росли и покрывались листьями. По веткам прыгали маленькие птички.

И тут одно дерево надломилось и затрещало. Я подняла голову. Крупная девочка пинала кубики ногами. Я молчала и не сводила с неё глаз. Заранее зная, что сейчас будет.

Свет померк, в ушах зашумело, ноги и руки исчезли, исчезли игрушки и дети, мир исчез… И разверзлась тугая чёрная воронка - та, в которую я падала много-много раз - я помнила это, только это - самое страшное в моей жизни.

А потом я лежала на полу - без сил, раздавленная, перемолотая безжалостным приступом. А все они смотрели на меня. Монотонный шум чёрного водоворота медленно и тошнотворно вился внутри головы. Но они, конечно, его не слышали.

- Господи! Машенька! Хорошая моя, ну-ка пойдём, - наша нянечка подсунула под меня руки и подняла - легко, словно куколку.

- Тётя Зоя…

- Что, миленька?

- Дай бусы поиграть.

- И бусы  дам,  и чай попьём, и… что хочешь! Только сначала лекарство выпьем.

Она несла меня и всё ворковала. А по коридору навстречу нам уже мчалась, топая толстыми ногами, кудрявая краснощёкая медсестра.

Потом я долго спала. А когда проснулась, нянечка была рядом. Она помнила свои обещания. На полированном столе  появились три заветные вещи - тонкая гжелевская чашка, конфета «Мишка косолапый» и сияющие бусы из чешского стекла. Я медленно развернула конфету и с удовольствием вдохнула запах, идущий от фольги. Мне нравился шоколад.

Дверь отворилась и в комнату вошла наша заведующая.

- Опять? - тихо спросила она.

Нянечка кивнула.

- Плохо дело. Как же не досмотрели?

Нянечка вздохнула. Заведующая наклонилась ко мне. От неё пахло духами и немного потом. Над блестящими губами наметились тонкие усики.

- Машенька, - она говорила по-прежнему тихо. - Скажи мне, что случилось.

- Люда сломала мой лес, - сказала я, жуя конфету.

- О, я знаю, она не нарочно. Давай простим её, и она не будет так делать никогда-никогда.

- Давай.

- Ох, как хорошо! Выздоравливай.

И она направилась к выходу. У заведующих всегда много дел.

И тут бы самое время поиграть бусами нянечки. Но я не успела.

Потому что в «Гнёздышко» прибыли Деда и Аглая.

Уверена - ни до, ни после в уютном тихом «Гнёздышке» не случалось подобного переполоха.

Это было нашествие. Оккупация. Катастрофа. Это была безоговорочная капитуляция всех возможных устоявшихся традиций, тихих уголков и режимов дня.

Они не вошли, а ворвались. Нет, влетели. И сразу заполнили собой всё пространство. Хотя, по части заполнения пространства больше постаралась Аглая, ведь Деда не особо любил находиться на виду.

Она была яркая, Аглая. Совсем не то, что сейчас. Какая-то жуткая юбка, ужасное пальто в рыже-зелёную клетку, цветастая блузка, звенящие цепочки, накрашенные до безобразия губы и волосы - рыжие как огонь.