Анестезия (снег идет...)

Анестезия (Снег идет...)

Спасибо за вдохновение Наталье О`Шей  - её чудесные песни подарили мир, в котором ожили мои герои. 


Фонарь посреди темной аллеи казался гигантским одуванчиком, а снежинки – белым пухом, слетевшим с цветка. Порыв ветра уносит их все дальше и дальше, рассеивая по земле. 
Остановиться. Замерев, поднять голову к свету. Наблюдать за причудливым танцем ледяных мошек, которые словно замирают на мгновение, а потом поднимаются от сугробов, возвращаясь назад. Летят вертикально вверх. 
Ей сейчас хотелось понять одно: как выжить посреди зимы? Как не сойти с ума в одиночестве, когда вокруг тебя полно людей, но того, самого близкого и желанного, нет рядом? 
Холод окутывает ватой. Мороз проникает в сердце, а заиндевевшие губы тихо шепчут… Она пытается найти достойный ответ. Запоздалый. Он уже не услышит… 
Слова-гранаты. Они взорвали привычный мир. Тогда в железной коробке автомобиля он виновато опускал глаза, выдавливал из себя слова, взрывавшиеся и погребавшие под осколками ее право на любовь. Их совместное будущее. Ее и Его. 
Холодные полыньи голубых глаз с вкраплениями малахита. На дне плещется невысказанное отчаяние, а губы помимо воли сминают ее губы, забирают воздух из легких, впитывают в себя горечь предстоящей разлуки. 
Никогда. 
Их точка отсчета. Теперь у них есть их общее «никогда», разводящее далеко друг от друга. 
Рубикон, за которым остался бледный огонь волглой осени, а впереди – путь среди зимы. 
Он дал ей анестезию. Обрубил чувства. Обстоятельства сильнее чувств, планов на будущее. 
- Пойми, малыш. Там я не принадлежу даже самому себе. Путь тернист, опасен. Меня ждет минное поле, шаг в сторону – гибель. Ты ведь знала, всегда понимала, не держала зла. Провожала и отпускала. Ждала. Одна ты ждала… А сейчас не надо ждать. Бессмысленно. Живи, маленькая, живи за нас двоих! Как ты одна всегда могла жить, сиять, наполнять блёклые дни ярким светом. 
Его голос глух. Взгляд блуждает по лобовому стеклу машины. Руки судорожно сжали руль. Еще одно минимальное усилие – и пластик треснет. Ему больно. Он устал скрывать свои чувства. Впервые он говорит об их отношениях, но уже в прошедшем времени. 
Она понимает. И от этого еще больше горчит последняя минута, когда еще можно касаться его губ, чувствовать тепло тела и ждать затаенную любовь в улыбке. 
Как он мог забрать надежду? Ей проще любить его, ждать! Она права в своей святой уверенности – он жив! Пусть родители, друзья косо смотрят, подозревают в тайном сумасшествии. 
Плевать! 
На всё плевать! 
Никто не сможет забрать у нее право дышать своей никчемной, глупой надеждой на новую встречу. Ведь воздух – сейчас единственное, что осталось у них одно на двоих. Помимо неба. 
Голубой муар, расшитый белыми облаками, держащими в своей оправе янтарь солнца. Давным-давно они вместе смотрели ввысь, гадая, куда же летят воздушные корабли. Каков он – рулевой придуманных цеппелинов. Что видит он за ребристым бортом? 
Мальчик-подросток и пятилетняя девчонка с белыми бантами на кончиках рыжих косичек. В мире своих фантазий. Без взрослых с их нотациями, непонятными серьезными проблемами. 
Без посторонних. 
Вдвоем, с верным другом-псом, у которого мокрый черный нос и палевая морда. Тогда между ними пролегла тонкая ниточка, позже ставшая прочным стальным тросом. 
Он ждала Его, а он всегда возвращался к Ней. Не боялся быть собой. Доверял. А Она тихо млела в его объятиях, замирала и не верила себе, своему солнечному, девчоночьему счастью – вот Он, рядом. 
Вернулся. 
Живой. 
Время еще есть. 
Он берет передышку, чтобы снова отправиться в путь. А пока Она крадет Его у мира, у чужого страшного мира, куда ей путь заказан. Там, за порогом – вечная тьма. 
Она лишняя… 
Светлая, наивная девочка, не знающая механизмов небесного свода и правды жизни, у которой не желтый солнечный свет, а багряный, кровяной, а гусеницы облаков ползут в закат, придавливая собой траншеи. 
Она подняла голову вверх, подставив лицо белому мареву. Упали на смеженные веки снежинки, тот час, стекая по щекам капельками влаги. 
Невыплаканные слезы. 
Она давно уже разучилась плакать. Накричалась до хрипоты, до рези в горле, когда пришла та самая «похоронка». Нелепая. Пустая. Фальшивая, как и вся та история, что Он ей рассказал на прощание. 
Да, он должен! Она никогда не упрекала. Понимала его выбор и путь. 
Он ничего не знает, кроме войны. И ему некуда возвращаться. Она всегда знала Его чувства, он пускал ее к себе в душу, по крупицам рассказывал те душные сны, которые приходили к Нему. 
Сколько раз Он просыпался в холодном поту. Поднимался с дивана, с дико бьющимся сердцем, пытался отдышаться, выбросить из головы яркие вспышки хризантем-взрывов, крики людей и стрекочущие, захлебывающиеся лаем автоматные очереди. 
Натягивал джинсы. Шел на кухню, открывал настежь окно, жадно глотал стылый осенний воздух. Прикуривал сигарету, наполняя комнату дымом с тонким ментоловым ароматом. 
Стоял у раскрытого окна, не набрасывая на себя верхней одежды. Не чувствовал холода. Блуждал по тропам своих мыслей, испивая до дна горькую чашу вины. 
К Нему приходили погибшие друзья, сослуживцы, и те, кого им пришлось убивать. Уничтожать. 
Ликвидировать. 
Как не назови – итог один. 
Ему приходилось отнимать человеческую жизнь. 
Хорошо ли? Плохо? 
Он не задавался вопросом. Знал одно: кто-то ведь должен. Перекатывал во рту, точно леденец, имена друзей, оставшихся в краю гор. 
Помнил туманы, подкрадывающиеся с коварных низин, закрывающие точки обзора. Когда в молочной пелене не знаешь где свой, а где – чужой. И тогда прислушиваешься к каждому звуку. К каждой хрустнувшей веточке под ногой. К каждому шороху или уханью птицы. 
Не мог забыть парящих высоко в небе орлов, гордо расставляющих крылья, с пренебрежением наблюдающих за суетой людей. Он видел вместо городской шумной ночи, украшенной стеклярусом фонарных столбов, бег облаков, цепляющих скалы. Стремительный багровый закат и медленный, румяный рассвет, когда подсвечиваются пики, а двуглавая Ушба возвышается над кривым хребтом Кавказа. 
И нет больше ничего. Лишь величественные, суровые горы, которых не понять тем, кто пришел с равнины. 
И смерть в такие моменты отступала. Красота мира смывала боль потерь, прятала за ширму страх. Тогда Он мог поверить – все еще жив. 
Готов сражаться. Готов просто дышать. 
Быть. 
А там, далеко на равнине, посреди суетливого города ждет Она. 
Он расскажет о горах. Она поймет. Не задавая вопросов. Посмотрит грозовыми облаками глаз. И всё поймет. Посочувствует. Она всегда сочувствует. Никогда не унижает жалостью. 
С ней можно не думать о вине. 
Забыться. 
Черпать горстями тепло. Обнимая, прижимая хрупкое, уже по-девичьи манящее тело, брать передышку, чтобы снова бросаться в бой. 
Он курил, не чувствуя вкуса табака. Выпускал дым через нос двумя струйками, а Она, застыв у дверей кухни, не решалась войти, нарушить его одиночество. Чувствовала себя нелепой со своей весной и солнечным светом в его мире сумрака ночей, зимы и мороза. 
Он обернулся – услышал шлепанье босых ног по паркету. Она стояла, нерешительно глядя на него. В полумраке комнаты казалась совсем девчонкой, хотя ей уже семнадцать. Девочка-весна, девочка-цветок, который уже готов сорвать садовник. Такая домашняя, полусонная, немного нелепая в его старой растянутой майке, открывающей краешек плеча, скрывающая стройные ножки почти до колен. 
- Разбудил, малышка? 
Он выбросил окурок в окно. Только сейчас ощутил, что продрог. Сырой воздух выстудил комнату. 
- Нет. Не спалось. Услышала, как ты встал. Опять сны? 
Она медленно подошла к нему. Подождала, пока он закроет створку. 
Шум столичной ночи остался снаружи. Внутри осталась тишина спящей квартиры: тикали часы в прихожей, недовольно урчал холодильник, издалека журчала вода в трубах. Тихий уют. Быт, который Ему чужд. 
Ему проще просыпаться на жесткой кровати в палатке. Засыпать на боку неповоротливой машины, укрываться бушлатом. Даже летом. Ночи в горах коварные. Может пойти снег, хотя днем палило солнце, било в глаза, мешая целиться, сверкая в стекле прицела. 
- Угу. 
Он кивнул. Прикрыл глаза. Почувствовал, как ее ладошки скользят по его рукам. Теплые пальчики гладили его загрубевшую ладонь, покрытую шрамами, ожогами, мозолями. Он привык нажимать на раскаленный курок. Забыл, что такое – ласкать девушку. Он часто обнимал Ее, чмокал мимоходом в лоб или макушку. Не показывал, каких усилий стоит ему Её опасная близость. 
Она прижалась к нему всем телом. Ее носик уткнулся в его шею, туда, где дрожит ярёмная вена, пульс бьется, словно колокольный набат. 
- Я хочу помочь, - ее шепот щекочет кожу. – Расскажи. Тебе станет легче. 
Она не хочет двигаться. Ей хорошо. Он не отталкивает. Не делает лишних движений. Он прислонился к подоконнику, задев горшок с фиолетовой геранью, которая сейчас в призрачном свете уличного фонаря кажется антрацитовой. 
Как привязанная, Она поддалась вперед за его движением, еще больше вжимаясь в его сильное, тренированное тело. 
Запах терпкой туалетной воды с можжевельником. 
Она проводит носом по его шее дальше, к острому подбородку, где уже можно ощутить мягкие иголки щетины. 
Одна рука держит его руку, другая теребит серебряный витой крест на толстой цепочке. Семейная реликвия. Его дед прошел с крестом всю войну. Отец лишь смеялся, когда тот пытался передать наследнику вещь, спасавшую в самых опасных боях. 
Теперь фигурный кусок серебра принадлежит Ему. Она уже не представляет Его без украшения, без витых звеньев на шее. 
- Что, Рыжик? – хрипло спрашивает Он. 
- Ты веришь? Никогда с крестиком не расстаешься. Не могу представить тебя без него. 
- Не знаю. – Молчит. Смотрит куда-то вдаль, поверх ее растрепанной макушки. – Верю, что крест меня защищает. Память о дорогом человеке. Я продолжаю дедов путь. 
Она еще теснее прижимается к Нему. Вбирает Его тепло. Тихо млеет, когда Его губы скользят по ее виску ко лбу. Дрожь наполняет каждую клеточку тела, а каждый судорожный вздох наполняет предчувствием, томлением и страхом. Все внутри обрывается: Он отстранится, разорвет их общий кокон, где есть лишь Они, их маленький мир, как и огромное небо – только на двоих. 
Он и не думает уходить. Еще плотнее прижимает Её к себе. Тяжелое дыхание. Сердце внутри грохочет, отдается эхом в висках. 
Она чувствует его напряжение. Поднимает лицо вверх, ловя его дыхание с запахом терпкого сигаретного дыма. 
- Дрожишь, девочка моя? 
- Нет. Я чувствую тебя. Ты дрожишь, я дрожу тоже. Хочу тебя согреть. 
Еще один поцелуй в макушку. На этот раз Он вдыхает запах ее волос, зарывается в них носом, а руки блуждают по Её спине. 
- Хорошо? Тебе…Хорошо сейчас со мной? – спрашивает Он, проводя пальцем по полуобнаженному плечику, поправляя съехавшую вбок майку. 
Она не отвечает. Только кивает. 
Да ему и не нужные ее слова. 
Она опутывает его руками, а Он начинает говорить: 
- Там забываешь о простых радостях. Проснуться в постели и лениво потянуться. Утренний кофе. Выйти на балкон, смотреть, как просыпается город. 
Там нет городов. Нет мягкой постели. Есть только камни, осыпающиеся в пропасть из-под ребристой подошвы ботинок. На вершинах, где спят орлы, на пики нанизываются облака. И ты это понимаешь после. Когда в первый раз осознаешь – остался жив. Вот он мир. Чужой. Не твой. Он не проглотил тебя. Только пережевал и выплюнул. Валяешься на земле, или без сил прислоняешься к скале, весь в крови и не всегда своей… 
Понимаешь – живой. Но не другие. 
После боя всегда останется либо дырка в небе, либо в земле. 
Она молчит. Перебирает рукой его короткие волосы, когда-то завивавшиеся в мягкие прядки. 
Давно была такая прическа, подходящая под город, под друзей и те банальные заботы, что есть у каждого уважающего себя пацана в восемнадцать лет. 
Было ли это с ним? Нет. С шальным мальчишкой, который дрался за девчонку во дворе. С тем, кто постоянно дерзил отцу. С тем, кто так и не понял, когда умер. 
Когда же он умер в первый раз? 
Когда пришла повестка из военкомата? Или когда лучший друг закрыл его собой от снайперской пули? Или когда горы раскрыли свою пасть подобно дракону? Когда первый взрыв эхом раскатился по ущельям, наполняя воздух гарью огня? 
- Расскажи еще. Я здесь. Я рядом. Говори. – И еле слышно, забывшись, добавляет: - Любимый. 
Он замирает. Слово-граната. Взорвалось, оставив после себя разорванное сердце. Что сказать? Ответить? Привязанности, дом, семья – не для него. Слишком опасно. Прежде всего, для близких. Горы – не просто мираж. Они мстительны. Не выпускают из пасти однажды пойманную добычу. Поддавшись слабости, Он рискует потерять всё. 
Привык к потерям. Но там, не здесь! 
Ничего не сказав, Он подхватывает ее на руки. Она не сопротивляется. Легкая девочка-кукла, невесомая, но самая драгоценная ноша. Бесшумными и быстрыми шагами Он пересекает темные комнаты. Укладывает ее в постель. 
Еще раз его желанные губы мазнули по макушке, переместились к закрывшимся векам, умоляющим дать хоть немного нежности. 
- Спокойной ночи, малыш. 
Она цепляется за его руку. Он неумолим. Размыкает ладонь. 
- Пообещай мне, что больше не будешь курить. Ляжешь спать. Кошмары не придут. Я их прогнала, - быстрым шепотом говорит она. – Спокойной ночи. Ты самый лучший. 
Он лишь ухмыляется. Поправляет одеяло, закутывая ее как младенца. Еще одно касание губ. Уже в нос, который холодный. Она поддается к Нему навстречу, порывисто, но сильные руки возвращают непослушное дитя назад в импровизированную колыбель. 
А сны больше не устраивают травлю на Него. Их прогнала любимая девочка-весна своим ярким солнечным светом. Эта ночь проходит, скользя по ночной глади без сюрпризов и старых, незатягивающихся ран. 
И вот теперь Она стоит посреди безмолвного величия зимы. Пятно фонаря распласталось на сугробе яичным желтком. Она знает: после их прощания, когда Он резкими, рубленными фразами сказал «прощай», ей предстоит долгая дорога в весну. 
Весна идет мягкой поступью кошки, неся на своих лапах звон капели, сладкий воздух трав и желтую гриву солнца. А пока впереди тропа сквозь зиму, где птица-метель расправила крылья. Снег летит. 
Не будет жизнь слаще. Без Него, без их скупых на слова разговоров, без Его защитного кокона рук. Не будет у Нее тихой радости. 
Где-то там, тикает часовой механизм. Беспощадный к Её желаниям, направляющий жизнь по другой дороге. 
Она изменится. Станет старше. Найдет новую любовь. Должна найти. Он вырвал у Нее тогда обещание. 
Но ведь она любит Его, ждет! И в этом права, хоть окружающие готовы крутить у виска пальцем. Они с легкостью сдались. Приняли на веру известие о том, что Он больше не вернется. Оттуда не возвращаются. 
Она твердо знает: где-то есть Он, перемоловший свое сердце в пыль, повинуясь долгу. Она дойдет к Нему сквозь занесенные снегом стежки. Не собьется во мгле. Ее ведет их общее небо. Она дышит воздухом – той малостью, что доступна ныне им обоим. 
Заснеженная аллея осталась за спиной. Фонарь покачивался на ветру, размазывая тусклый свет по чернильному парку. 
Она не могла знать, что Он в эту самую минуту стоял в темноте, наблюдая за удаляющейся одинокой фигуркой, которая скрывалась внутри пушистой белой круговерти. 
Всего душевного боезапаса не хватит, чтобы разбить преграду. Вновь вернутся к Ней, отринуть здравый смысл, поддаться эмоциям. 
Он давал себе зарок: не будет наблюдать за Ней. Отпустит, даже не прислав весточки. 
Не смог. 
Странный, упрямый компас всегда указывает на Нее. 
Докурив сигарету, Он подставил лицо под сыплющиеся хлопья снега. Они стекали по щекам слезами, которых Он никогда не ронял. 
Она – его пристань. Его маяк, указывающий путь среди когтистого тумана, в котором Он увяз навсегда. 
Былые раны затянулись. Будут ли новые? Кто знает, что ждет Его на новой дороге в Пути? 
Он шел прочь из парка, оставляя за спиной цепочку Ее следов, даже не догадываясь, что Она смотрит ему в след, не сдерживая судорожных всхлипов. 
Свет летит вертикально вниз, а время течет расплавленным стеклом. А жизнь бежит всё быстрее, быстрее… 
И как бы далеко Они не были друг от друга, как бы ни искрил рогами в проводах железный бык-зима, горизонт их общего «никогда» предвещал весну – встречу после долгой, изнуряющей душевные силы разлуки.