Все надежды пусты. Она в них крылатое ничего. Вытирает слёз пелену пернатым, потрёпанным рукавом. А когда-то всё было донельзя счастливо...
Ты касался руки Серафима пугливо. И желал ты творить картины, коих не было и не будет. Вдохновлялся, ломал ее под себя. Думал, привыкнет, забудет...
А твой Серафим всего-то серая пташка, для убийства которой ты ждал лишь отмашки. Целовал её в клювик, искоса наблюдая, чтоб не сбежала крылатая. Она ведь другая... Казалось тогда тебе...
Слепо бродил по чувств темноте. Выжигал, надрывал обои её души. Бил бутылки и резал вещи, живность в аквариуме глушил. Пытался в квартире её найти, превращая вокруг все в халупу. И рыл, и искал, чуть ли не с лупой разглядывал всё подряд. Вакханалия- вот что творят твои руки, посылая мурашек заряд.
А птица забилась в шкаф, чуть дыша, качалась, ревела, светлые пряди рвала.
Потом откопал ты ее дневник. И клятву на кро́ви, что там была. Лик твой поник, а следом наполнился ядом. Сжег книги, столы и диван одним взглядом.
А потом ты нашёл её. Посмотрел, улыбнулся на грани безумства. От ужаса пташкин взор цепенел. И ты начал терзать безмолвные губы. Кран прорывает, ломаются трубы...
А ты всё, целуешь, жадно ласкаешь. И вот Серафим уже стал Люцифером, коль руками по телу ты шаришь. Девичье лицо поломалось, потрескалось крупной мозаикой. Теперь пред тобой не твоя уже заинька, а демон, что с напором не меньшим жрёт твои губы, поедает тебя так страстно и грубо.
А потом ты уходишь. Сбегаешь, бросая зверюгу. Ты искал Серафима, а попалась тварюга. С таких творцы картины не пишут, ища себе ангела рангом повыше. А посреди бедлама: стёкол, воды и гари осталась сидеть невинная птаха. И нет ей большего срама, чем хата, поломанная творцом. С каких это пор художник стал пла́хой? И сжатая горечи, боли кольцом, осталась она разгребать завалы.
Ведь надежды пусты... А она в них крылатое ничего. Шарит во тьме, слез пелену вытирая пернатым, потрёпанным рукавом...А когда-то всё было донельзя счастливо...