- Кофе и табак одинаковы и здесь и в Нижнем Мире, - заявляет Небирос, от его мощного хриплого баса вибрируют стены и всё моё нутро, - по-хорошему, старик Астарот, выведя на земле кофе и табак, сделал бесценный подарок человечеству, а не подтолкнул вниз. Как считаешь, малыш? – неожиданно обращается ко мне и хватает меня за руку.
Чашка кофе, которую я собираюсь поставить перед ним дрожит, потому что прикосновение демона – это всё равно что прикосновение к горячей печке (я помню, как в пять лет по наущению сестры решил подкинуть дров в буржуйку и схватился за раскалённую дверцу), а когда вот так… наверняка опять лечить руку.
Небирос слегка сжимает ладонь, но я безмолвствую. Говорить я всё равно не могу, смотрю на его тёмные очки, лежащие на столе, знаю, что он просто пытается заставить меня посмотреть ему в глаза.
- Хватит, отстань от мальчишки, - Буэр одной рукой ловко выхватывает у меня чашку, а второй убирает с предплечья лапу Небироса, - всё равно он не будет пялиться на тебя.
Прикосновение Буэра – другое; ледяное, словно металл держали на морозе, и он теперь намертво пристаёт к коже. Ему смотреть в глаза можно – они очень красивы, правый – льдисто-голубой, левый – чайного цвета, тёплый, тёплый, как улыбка Буэра, с которой он резким движением убирает ладонь, сдирая обожжённую кожу с меня заживо.
Наклоняю голову в знак признательности и ухожу через зал, мимо металлической стойки в подсобку. Как можно быстрее, чтобы никто из посетителей не почувствовал кровь, стекающую по руке.
В кладовке барменов – темень, можно сесть на пол, привалиться к ящикам и наконец беззвучно завыть. Рука пульсирует болью – я не вижу её, но знаю, что рана на глазах засыхает и обрастает новой кожей. Даже когда демон решит вылечить – он сделает это настолько мучительно, насколько сможет. Такова уж их природа. Привыкнуть можно.
Привык же я к своей прежней жизни, потерплю и теперь.
Может быть это и хорошо, что я не могу говорить, поэтому и продержался достаточно долго, ведь если кричать – это их только раззадорит.
Наташа была последней из тех, кого привели вместе со мной. Держалась так же, как и я, тихо, иногда казалось, что она тоже немая, но её подловил Хаур. Один неосторожный взгляд, упавший поднос, осколки на полу, и Наташа, катающаяся по ним, выдирающая себе глаза. И Демон с Огненными глазами, склоняющийся над ней.
Она кричала так, что даже Оро, демонетка, которая присматривает за людьми, сидела рядом, в коридорчике, ведущем к кухне, прижавшись ко мне и дрожа.
Когда Большие теряют голову – вся мелочь может только прятаться по углам и дрожать. И надеяться, что не найдут
Меня всегда находили.
И брат с сестрой, когда им требовался объект для разрядки, и отец, решавший развязать мне язык дедовским ремнём, и мать, которая ненавидела меня больше других.
Скотина, урод, немая образина. Что хочешь жри, на тебя даже пенсию не дают. Провались. Да чтобы тебя прибрали черти.
Сижу в темноте, баюкаю заживающую руку, а сам вижу тот вечер.
Они сидят вчетвером и смотрят телевизор. Мне с ними места нет, да они никогда и не пытались мне его выделить.
На экране – сказка про ребенка, которого потеряли родители, выросшего в приюте. Сопли, слюни, мальчик оказывается музыкальным гением, встречает в каком-то парке своего настоящего отца, играет с ним на гитаре, не зная, кто перед ним.
- Значит, только некоторые слышат?
- Только те, кто слушают.
Вот на этих словах мать повернулась, вытирая слёзы, говоря отцу
- Какой хорошенький, сучонок, где их берут таких америкосы?
И упёрлась взглядом в меня.
В зал меня не пускали, я мог стоять только за аркой, желательно, не попадаясь на глаза родным.
- О-о, стоит, вылупил зенки, - слёзы мгновенно высыхают, я сейчас только понимаю, что она с самого детства, сколько я помню, смотрела на меня так, как сейчас смотрят демоны, когда хотят причинить боль. Только для них человеческая боль – деликатес, а для неё? Что это было для неё?
- Вылупился, правильно, хоть бы посмотрел, как дети живут, без мамки, и ничего, пользу приносят.
- Мать, так он же петь не может, - отец закатывается, гогоча, а остальные вторят ему.
Я его ударил… наверное. Честно говоря, я не очень хорошо помню, что произошло, только урывками – отец на полу, сестра вжалась в угол, братец убежал прочь, а она стояла и кричала, закатив глаза, сотрясаясь, стараясь испепелить меня. Её крики доносились из окна, когда я выбежал из подъезда, прочь от нашего серого околотка.
- И не возвращайся, урод! Чтобы тебя прибрали! Слышишь, тупорылый! Чтобы. Тебя.
Прибрали.
Её крик повис мокрой тряпкой, оборвавшись разом. Вместе со всем гулом вечерних домов.
И тут же начала наваливаться Темнота.
Поначалу я этого не замечал - ноги сами несли меня к Кольцу, на которое заезжает и разворачивается единственный автобус, заходящий в Озёрный.
Кого она мне всегда сулила? Встречника? Встречник – это городская байка, страшилка для детей. Его, наверное, не бывает.
А бывает обдолбанный Мамедов, лежащий возле сожжённого ларька, цепляющийся за штанину и просящий помочь ему.
Фиг с ним, с отцом, и с Ней тоже – рано или поздно случилось бы. В конце концов, уходил я не в первый раз, поэтому снова заночевать у Мамеда – что в этом плохого? Постоянно пребывая под кайфом, он чаще всего и не замечал моего присутствия в своей квартире, как и его гости.
Я его поднял и потащил хорошо знакомой дорогой, мимо свалки, которую организовали жители нашего околотка на месте сгоревшего гаражного кооператива, к пятому дому в Сиреневом переулке.
Оставшиеся на районе два с половиной фонаря погасли. Пробираясь с висящим на мне Мамедом наощупь, я, наконец, понял как тихо вокруг – даже всем известный весёлый Пятый дом, в который мы ползли, безмолвствовал. Только некоторые окна мерцали тусклым оранжевым – словно лампочки еле держались в патронах.
Отредактировано: 15.07.2020