Аристократы

Глава 1. День Э

Любой рассказчик — ненадежный рассказчик, в том числе и ты сам, да и память это процесс непрерывного и не всегда точного воспроизводства символов, имевших отношение к прошлому. Однажды, давным-давно, друг сказал мне, что после смерти мы будем вечно шестнадцатилетними, всегда юными, всегда вместе и всегда рассказывать истории — без печали и без радости, будто бы все это случилось не с нами. Мы ничего не сможем утаить, и будем честны, но перестанем так сильно друг на друга злиться. А как ты умер? А помнишь ты меня тогда убил? Да уж, было дело.

Словом, тому другу я тогда не сказал, что думаю: никто из нас не сможет сказать всю правду — потому что никакой правды на свете нет.

Впрочем, вся эта постмодернистская чушь его мало интересовала, потому что он думал о том, как встретится там, в этом месте, со всеми, кого любил и кого ненавидел, и ему впервые не будет больно.

Тот друг утверждал, что это зеленое место, похожее на цветущий остров, но не экзотический, а, скорее, как острова на Волге, но только, разумеется, летом.

Этот сентиментальный человек убил довольно много людей прежде, чем меня оставить, и теперь я, пожалуй, мечтаю снова его увидеть, хотя сейчас это кажется мне слабостью. Остров, зеленый, как острова на Волге летом, и все там всегда юные и никогда не врут. Это, во всяком случае, красиво. Раньше я не грустил о прошлом и не переживал о будущем, поэтому, мягко говоря, мне не просто сформулировать интересное повествование о том, что было, и к чему бывшее привело. В центре всегда был я, а по краям располагались фигуры, по большей части, уже сметенные ветром времени. Предположу, что у истории была мораль. Что-то связанное с желанием откусить кусок больший, чем можешь проглотить, а может история главным образом повествовала о том, что никаких особых людей в этом мире нет. Никого, кроме людей.

Ну да ладно, вывести задним числом можно абсолютно любую мораль, жизнь это текст, и вчитывать в него смысл можно абсолютно бесконечно. Поэтому на этот раз стоит отбросить излишнее резонерство и обратиться к простым материям, тем более, в них и кроется обыкновенна вся соль.

Хотел начать с самого начала, но это скучно и муторно, а терпение — не моя добродетель. Может, начать следует с дня Э. В день Э мне открылась истинная природа мира. День Энергии. Но перед днем Э все равно придется сделать некоторое отступление.

Я был красивым ребенком, сиротой, к тому же, однако провел в системе довольно много времени прежде, чем за мной пришла она.

Так я ее и называл, пока не узнал имя — с самой большой буквы. Если бы я в те времена вел дневник, я бы писал заглавную букву О на всю страницу. Конечной, с Ней был еще и он. Он дал мне свою фамилию и многие знания (со многими печалями я осваивался сам). В общем и целом, он не вызывал у меня отторжения. Но, как только я увидел ее, то сразу понял, что она станет моей мамой. Когда они пришли за мной, мне было почти четырнадцать, и один раз меня уже возвращали. Я мало на что рассчитывал и мало чего боялся.

Я им нравился, потому что был интеллектуально сохранным и даже более чем — я учился хорошо и знал много, я с детства любил читать, потому что кто-то когда-то сказал мне (а может это было написано на одном из наших плакатов), что знания — это сила. Такое определение пришлось мне по вкусу.

Еще одним важным фактором стало мое имя — то, что, по-видимому, многих других отпугивало. Она и он являли собой симпатичное проявление дружбы народов, Амира и Александр Трофимовы. Она преподавала интеллектуальную историю, а он — философию религии — два новых для их кафедры предмета. И, разумеется, она знала, что любая норма — это конструкт, а он понимал, что все люди созданы равными Господом нашим. Это, по-видимому, весьма способствовало их союзу.

Горе, что эти безусловно симпатичные люди не могли иметь детей — оттого они и обратились к добродетельному презрению сироты. Им нужен был ребенок, в котором было бы немножко от Амиры и немножко от Александра. А я обладал тем, что им нужно — совершенно идиотским именем, которое символизировало их алхимический союз. Дело в том, что в дом малютки я поступил под именем Сулайман Дмитриевич Андреев. И, будучи плодом любви, подобной их любви, я их заинтересовал, а затем уже они узнали, что я умненький, и хорошо улыбаюсь, и так далее, и тому подобная чушь.

Он был преувеличенно веселым всякий раз, когда приезжал, а она — очень красивой, с белой улыбкой, и блестящим взглядом бездонных глаз. Хорошо помню ее пальцы в тонких кольцах, странно серебрившихся на смуглых руках.

Я сразу захотел залезть в ее голову, и я знал, что могу, потому что она была открытой. Куда более открытой, чем он, хотя он улыбался шире.

Стояла осень, и клены вокруг краснели, как закат. Он облокачивался на ствол старого дерева и курил американские сигареты, а мы с ней сидели рядом на качелях. Она говорила чистым, звонким голосом.

— Сулим, я знаю, что ты очень много времени провел здесь, знаю, что адаптироваться будет тяжело. Да о чем я говорю, может, ты совсем не захочешь с нами идти!

Она старалась говорить проще, чем обычно. А искал момент, чтобы залезть в ее голову.

Я помню, что сказал:

— Это вы можете столкнуться с трудностями.

— С какими? — спросила она.

— У меня огромное самомнение, — ответил я, и она засмеялась. Ее смех причудливо слился с детским, который несся с площадки, и оттого, казалось, граница между нами истончилась — я вдруг почувствовал, что она когда-то была ребенком.

— Ты бы хотел семью, Сулим?

Мне и нравилось и не нравилось, как она со мной разговаривает: слишком бережно, как будто держит чужую и очень хрупкую вещь. И как с ребенком — я-то мнил себя умудренным жизнью человеком.

Ответ стал поводом прикоснуться к ней — мне показалось, что это будет уместно, я взял ее за руку и заглянул ей в глаза.

— Конечно, — сказал я. — Я бы хотел, чтобы у меня была семья.

Слова тогда еще приходилось подбирать — моя естественная речь была грубее, а я старался произвести правильное впечатление, оттого фразы выходили ломкими и простыми. Но взяв ее за руку и заглянув ей в глаза, я поймал ее. В следующую секунду все сделалось как надо: я увидел себя ее глазами — склонившего голову набок, бледного, с темными, оленьими глазами, которые так ее очаровали. Она еще думала, что южного во мне немного, только эти глаза, думала, и стыдилась этих мыслей, корила себя за то, что выбирает ребенка будто бы пальто на рынке.