Автостанция

Автостанция

Мракофилия. День 2

За пыльными стёклами зала ожидания сверкнула молния. Капли застучали по отливам и по крыше автостанции. Сидящие там трое студентов-археологов с преподавателем и старик с внуком уже несколько часов ждали пересадки на другой автобус.

Здание располагалось на возвышении поодаль от жилых домов райцентра. Синяя краска на фасаде потрескалась, буквы на вывеске добела выгорели и теперь почти не угадывались. Некоторые доски на утлом деревянном крыльце заметно прогнили. Скрипучую дверь подпирал осколок серого кирпича. Внутри стояли кресла со вставками из кожзама. На одной из стен светлели три окна.

Вход в кассу был заперт. Рядом с ним в метре от пола находилась решётка в виде полукруга с отходящими лучами, за ней свисала узорчатая кремовая шторка.

* * *

Мощный раскат грома прервал оживлённую студенческую беседу, и в зале воцарилась тишина.

Первым заговорил маленький озорник лет шести:

— Кода поедем?! — капризничал он и дёргал бедного деда за рукав куртки.

— Скоро, Митенька, скоро, — успокаивал тот. — Сейчас автобус приедет… Штанишки наденем? Холодно в шортах-то… Замёрзнешь.

Они сидели в углу у окна. Старик в потрёпанной твидовой кепке и с приспущенной на подбородок медицинской маской полез в шуршащий пакет за тёплыми штанами, но внук захныкал:

— Не хоцю! Не замёзну! — И, топнув ножкой, добавил: — Не везут бус! Когда узе?! — Он сильно шепелявил.

Дед мельком взглянул на молодёжь у стены напротив, погладил внука по худеньким плечикам и покачал головой, не найдя верных слов.

* * *

— На чём я закончил? — выдохнув, спросил голубоглазый брюнет Федя.

— На свободе, — подсказал рябой блондин Никита Терещенко, сидящий на своём большом чемодане.

— Да, правильно. — Федя говорил показательно лениво. — А ты меня, кажись, русофобом назвал?

Никита улыбнулся:

— Ты Смердяков и Лебезятников в одном лице. Псевдоинтеллектуальный Брайан Гриффин.

Преподаватель Степан Степанович, мужчина с аккуратной седой бородкой, негромко хмыкнул и продолжил читать газету.

— Погоди со Смердяковым, давай-ка про интеллект поподробнее… — хмурился Федя.

— Подеритесь ещё! — недовольно воскликнула рыженькая Аня. Она стояла, прислонившись спиной к двери кассы, и заплетала неказистую косичку.

— Нет-нет, я уж скажу, — не унимался Никита. — Ты разбираешься во всём по чуть-чуть, поверхностно. Я поначалу хотел сказать, что в эпоху информации такое вообще нельзя считать даже за базовую эрудированность…

— Как по протоколу шпарит! — усмехнулся Федя и зыркнул на Аню.

Та улыбнулась в ответ:

— Я так курсачи пишу. На основании всех изложенных выше факторов в совокупности…

— Да-да, — отмахнулся Никита. — Ясно всё с вами.

— Набрасывай, канцелярист, — отозвался Федя и скрестил руки на груди.

— Молодёжь во все времена пристращалась к новомодным идеям. А мода, как вы понимаете, мчится себе на уме, и за ней приходится поспевать. Такие, как ты, следуют за ней рефлекторно, но ровно до того момента, пока она не встанет наперекор вашему личному мировосприятию. А оно запрятано куда глубже твоих речей и мнимых прогрессивных взглядов. Твой прогресс — это купить новый коврик в изгаженный толчок на вокзале. Псевдо, смекаешь?

— Далее, господин Карандышев, — кивнул Федя и подмигнул Ане.

Она снова расплылась в улыбке.

Никита почувствовал, как в желудке булькнул пузырь мерзкой обиды, но не отступил:

— По итогу у тебя два пути: покончить с этой игрой или пойти дальше с безликой толпой — с виду разноцветной, но внутри абсолютно серой. Те, кто выбирают последнее, потом страдают от расшатанной менталки, депрессии и прочих прелестей ямы, в которую они сами себя и загнали.

— А те, кто отрекается от моды, — вступил Федя, — остаются неподвижными статуями. Стоят на месте эти… ретрограды…

— Обскурантисты, эрудит, — поправил Никита.

Но Федя не стушевался:

— И гниют. Пусть я шиз, зато не статуя, как ты. А мои взгляды одни и те же с начала спора: свобода будет только тогда, когда сменится власть. Про моду речи вообще не шло.

Аня закрепила косу чёрной резинкой и, шаркая кедами по линолеуму, дошла до кресла и плюхнулась рядом с Федей.

— М-да, — протянул Никита, поморщившись. — Вот давай такой пример. У тебя в селе есть предприятие, которое каждый день сбрасывает в реку десять собачьих трупиков. И всё это вне зависимости от мнения директора. Сама система так устроена, что в любую погоду и даже по праздникам из трубы в воду летит десять тушек. Так какая разница, кто там сидит в кабинете? Нынешний директор, конечно, может запрещать эти трупы вылавливать, мол, пусть плавают. Придёт новый, разрешит ловить, даже денег на захоронение отсыплет. Но из трубы как падало…

— Я понял, к чему ты ведёшь, — перебил его Федя. — Хочешь говорить с аналогиями? Испокон веков предприятие кормило несколько сёл, давало рабочие места, способствовало прогрессу. Цена этому — одна река. И почему бы мне на неё не забить?

— Зачем тебе какой-то огонь? — съязвил Никита. — Укройся шкурой, лежи под кустом и отдыхай. Зачем тебе медицина? Испокон веков от простуды умирали, нечего выделываться!.. Других прогрессивных личностей у нас для вас нет.

— Ты пофилософствовать решил? — надменно усмехнулся Федя. — Я про свободу слова, собраний, а ты очередные репрессии буржуев предлагаешь начать, умник. Умничал бы лучше на экзамене, а? Не пошёл бы на пересдачу, поехал бы со всеми вовремя, и сейчас бы не лясы точил, а уже второй день на практике пиво пил. Ты лучше ткни пальцем! Что конкретно я говорю неверно?

Аня зевнула и уложила голову Феде на плечо.

Никита сглотнул поднявшийся к горлу ком и ответил:

— Я ткну. Конкретно ты прёшь вперёд, но под ноги не смотришь. У тебя призывная армия на носу, а ты о свободе слова. Её всегда мало. И чем больше живёшь, тем твёрже это понимаешь. Об этой воле и бесконечной свободе задумываешься, когда сидишь в клетке: в тюрьме, в квартире, на планете.