Бароновка

Бароновка

                                                              Бароновка
                                                               Рассказ.

     Я знаю, что мне уже семь лет, и ощущаю себя вполне взрослой. В первый раз мне доверили одной идти в дальний магазин. Он находится возле дивизиона, на Бароновке. Что такое дивизион и Бароновка, я пока не понимаю. Для меня это что-то странное и загадочное. Как в сказках о тридевятом царстве. Все непонятно и волнующе. А еще, старшие подружки, которые уже учатся, рассказывают, что там, возле этого непонятного дивизиона, обитают вредные мальчишки, которые обижают всех девочек, которые не живут на этой самой Бароновке. Но я никак не могу понять, чем отличается наша улица от этой пресловутой Бароновки. И почему мне нельзя там ходить?

   Мальчишек я боюсь. Потому что они бывают очень вредные и злые. Вот хоть Левка Дорохов. Учится в четвертом классе. С мальчишками драться боится, а девчонок, что помладше, любит обижать. Как-то я не заметила, что на улице нет старших девочек, и вышла поиграть в глиняные хлопушки у лужи, которая постоянно после дождя образуется как раз напротив моего дома.

   Левка меня подстерег. Воровато оглянулся, проверил, что никого нет рядом, и стал хлестать меня по щекам и по внешней стороне ладошек. Это было так звонко и больно, что я от неожиданности громко заревела. Он тут же отскочил от меня и пригрозил:

   -- Расскажешь кому-нибудь, запру в своем сарае и буду долго и больно бить веткой от акации.

   Спасло меня то, что во дворе в это время была моя тетка. Она мгновенно выскочила на улицу и устроила взбучку моему мучителю в размере, сто крат большем, чем он мне.

    После нагоняя Левка ко мне не подходил. Но, улучив момент, когда я с ровесниками самозабвенно занималась изготовлением хлопушек, размял ком глины и запустил мне в лицо. Ком угодил как раз в глаз. Я от неожиданности свалилась в грязь и даже не поняла, что со мной произошло. В результате мое лицо украсил огромный синяк под глазом и красное пятно на самом глазу.

   Этот поступок моему мучителю не прошел даром. Он был выдран ремнем его  матерью и старшим братом. Ему мой отец пригрозил  оторвать голову, если он еще раз подойдет ко мне. В довершение всего, его перевстретил мой приятель Алешка, и у них был мужской разговор. Результатом этой встречи у Левки под глазом и на скуле засветились такие фонари, что затмили полученный  от него мной. Так сказал  Алешка.
 
   В дивизионный магазин я не раз ходила с мамой и тетей Лилей. И никогда не встречала там никаких мальчишек. Может быть, они прятались от взрослых? Может быть, они поджидают меня где-то за углом? Конечно, мне страшно. Но не идти туда нельзя. Сегодня торгуют молоком. Но мама на  работе. И тетя тоже занята. А брат совсем маленький. И получается, что мне просто необходимо идти.
В моей ладошке зажаты 72 копейки, в другой руке – трехлитровый молочник с оббитой эмалью на одном боку и гремящей при каждом шаге крышкой. Путь мне хорошо знаком. Сколько уже раз я ходила с родителями по этим улицам. И вот теперь иду одна!

   Я поворачиваю со своей улицы на Сунженскую и два квартала иду в сторону центра, пока не покажется  трансформаторная будка. Я не знаю, что это такое, но так это строение называют родители. До этого момента  ни о чем не беспокоюсь. Эти места мне знакомы. Это часть моего мира. Все дома на улице в основном саманные, обмазанные глиной и выбеленные. В зависимости от пристрастий хозяев или их достатка, в побелку добавлены цветные оттенки. Но выбор их невелик. Преобладают синева, голубизна и салатовость. На всех окнах ставни. Так принято. По вечерам, когда спадает жара, а город погружается в сумерки, взрослые закрывают ставни, перекрывая их навесами с металлическими штырями. В комнате в расщелину штыря вставляется гвоздь. Это обязательная процедура в каждом доме. Обычно, на мои вопросы, зачем это, взрослые ограничиваются объяснением, что так надо.

   Но сейчас утро, ставни открыты, а в окнах можно увидеть столько всего интересного. Например, какие у кого занавески. Кое-где появились тюлевые. Мама объяснила мне, как они получаются, на примере, связав из катушки белых ниток кусочек кружева. Только сказала, что так делает машина. Но таких занавесок еще мало. В большинстве окон  висят сделанные изо  льна с отделкой, которую мама называет выбивкой. Она после основной работы на фабрике  дома сидит за швейной машиной и по контуру вышивает рисунок, а потом в нужных местах вырезает ткань маленькими ножничками. Поручается рисунок с дырочками. Таких, выбитых серых и белых занавесок  и еще кусков полотна, обвязанных самодельными кружевами, на окнах больше всего.

   Многие хозяйки выставляют на подоконники домашние цветы. В основном это герани  красного цвета. И только в одном доме, стоящем почти у трансформаторной будки, в окне красуется необычный куст. Он весь покрыт, как пеной, многочисленными пятиконечными белыми цветочками. Они кажутся неживыми, словно бы вылепленными из парафина. Такие я совсем недавно видела на венчике невесты, когда выходила замуж соседка Лина. Ее наряд меня глубоко потряс. Это была первая в моей жизни настоящая свадьба. И она так глубоко врезалась в память. А цветы стали олицетворением чего-то необычного, праздничного и даже волшебного. Если мне удавалось добираться до этого дома, я могла часами любоваться  усыпанным звездочками кустом. Потому не отказала себе в этом удовольствии и сегодня. Времени у меня было достаточно.

   За этим занятием и застал меня  мой приятель Алешка.

   -- Ты почему одна пошла? – Стал он мне выговаривать: -- Почему меня не предупредила?

   Алешка взял у меня из рук гремящий молочник, ухватил за ладошку и повел дальше по улице. Вот и трансформаторная будка. Она знаменита тем, что раз в месяц по субботам сюда приезжает агитмашина. Что это такое, я еще не понимаю, но знаю, что там всегда бывают интересные фильмы. Квартальные окрестных улиц обходят жителей и предупреждают о том, когда будет очередной лекторий. Люди приходят со своими скамейками, выносятся лавки из близлежащих домов. И вот уже зрители полукругом рассаживаются перед машиной. Тогда в одном из боков машины раскрываются створки. За ними прячется экран. На этом белом квадрате показываются разные фильмы, в основном, мне совершенно не интересные. Что-то про пожары.  Как нужно беречься от них. Это все для взрослых. Но в конце лектория обязательно покажут рисованный фильм для детей. Мне очень нравится про лягушку, которая своим кваканьем вызывает дождь.

   Мы с Алешкой сворачиваем налево, хотя можно идти и прямо по улице. Тогда через три квартала на перекрестке с улицей Бутырина можно придти к магазину Гомянина. Окружающие зовут его «гомяшкой». Почему он так называется, я не знаю. Да меня это не особенно и интересует. Но сегодня мой путь лежит в подвал под дивизионными домами.

   Свернув налево, вскоре мы выходим к хлебному ларьку, почему-то всегда выкрашенному в густой темно-зеленый цвет. Сейчас еще рано, хлеб пока не привезли, и потому ларек закрыт.

    За ларьком проходит дорога. По ней иногда ездят машины. Мама всегда напоминает, чтобы мы были осторожны, когда будем переходить через нее. Дорога проходит по улице Тбилисской.  Но в этой части улицы на противоположной стороне вместо домов  совсем близко  берег Сунжы. Ну, как здесь не перейти дорогу?

   Алешка  за руку переводит меня на другую сторону. Берег Сунжи обрывист и весь порос бурьяном. В его зарослях виднеется выброшенный кем-то мусор. Глубоко внизу течет река. Сейчас она мелкая, кое-где проглядывают островки ила, крупные камни. Но я совсем недавно была свидетельницей того, как вода в Сунже буквально на глазах стала подниматься, бурлить. Мама была с нами в городе. И я помню, как она торопилась домой, боясь, что река зальет мост, соединяющий центр с нашей окраиной. Я видела, как вода поднималась почти к краю берега и грозила затопить дорогу. Тогда в некоторых местах в реку рухнули большие участки берегового склона.

   С тех пор ночами меня часто мучают кошмары, что Сунжа разольется и отрежет меня от дома. Но сегодня река мирно катит  по перекатам свои воды, расцвеченные радужными пятнами нефти. Мы идем по берегу к недалеким домам. Странно, что они построены так близко к берегу, который постепенно приближается к постройкам. За домами, их два или три, сворачиваем опять к берегу реки. Она тут делает крутой поворот. И идем вдоль берега до забора четвертой школы. Это восьмилетка. Здесь учатся все, кто живет на Бароновке. Алешка тоже учится здесь. Ему уже 13. Он совсем взрослый. Но со мной дружит. Раньше он жил на улице Большой в самом ее начале. И как-то раз с разрешения моих родителей, водил меня в кино в «избушку». Это летний кинотеатр. Теперь он живет с мамой у своего отчима на улице Спокойной, почти рядом с нашим домом. К переездам он относится философски:

   -- Если нельзя ничего изменить, нужно терпеть и ждать. Когда-нибудь все обязательно переменится.

   Сейчас лето. Школа закрыта на ремонт. На ее воротах амбарный замок. Сразу за школой высятся два четырехэтажных серых дома, почти скрытые за мощными кронами то ли тополей, то ли акаций. От этого они кажутся еще мрачнее и темнее. Это дивизионные дома. В них живут семьи военных. И вообще вся территория от школы и до моста через Сунжу  принадлежит воинской части. Под домом, который торцом выходит на улицу Бутырина, в подвале размещаются мясной и бакалейный отделы. Возможно, магазин тоже гарнизонный, но в него ходят все жители ближайших улиц.

   Рядом с магазином в определенные дни ставят желтую бочку как для кваса, только на боку у нее написано слово «молоко». Читать я уже умею. Мы с Алешкой занимаем очередь. У бочки  толпятся человек десять. Но это не факт, что к началу продажи их не окажется раза в два-три больше. Очередники переговариваются, обсуждают последние новости, рассказывают о том, что интересного в их семьях и семьях общих знакомых. Все здесь друг друга хорошо знают. Порой слышатся возмущенные рассуждения, что, мол, нечего пускать в очередь тех, кто не живет на Бароновке. А то и своим молока не хватает.
И мне кажется, что при этих словах все подозрительно косятся на меня. Но Алешка крепко держит меня за руку. Оказывается, он всех или почти всех знает по именам.

    -- Здравствуйте теть Варсик, доброго здоровья теть Кнарик…

    -- Леня, -- добреют тетки, -- ты как здесь оказался? Вроде говорили, что вы с матерью переехали?

    -- Нет, на Спокойной живем, через три квартала, -- вежливо информирует  любопытных мой друг, добросовестно отвечает на все вопросы  теток. Те, удовлетворив любопытство, начинают бойко что-то обсуждать на непонятном мне языке. Я вижу, что Алешка отлично понимает, о чем они говорят, но не проявляет никакого интереса.

    Наконец из магазина появляется толстая тетка с хорошо заметными темными усиками на верхней губе и щетиной под подбородком. На голове у нее белый колпак не первой свежести. Поверх такого же замызганного халата повязан грязный передник с карманами.

   Молочница неторопливо открывает замок на дверце, прикрывающей кран бочки. Двое мужчин приносят молочную флягу и несколько мерных черпаков на белом эмалированном подносе, покрытом марлей. И действо начинается. Тетка, которую стоящие в очереди уважительно называют Софой, открывает кран бочки. По шлангу в алюминиевую флягу начинает тугой струей извергаться молоко, взбивая пышную белую пену. А тетя Софа погружает литровый черпак и привычными движениями наполняет подставляемые бидоны. Изредка она переговаривается на непонятном мне языке со знакомыми.
 
    Очередь быстро продвигается. Вот она доходит до нас.

    -- Три литра, тетя Софа, -- говорил Алешка, выгребает из моей ладошки монетки и подает молочнице. Та, не глядя, кидает их на тарелку, где в молочной жиже мокнет горка разнокалиберных монет. Бумажные деньги тетка кладет в карман на своем необъятном животе. Я замечаю, что она почти никому не дает сдачу. Если кто-то делает замечание, Софа недовольно поджимает губы и начинает пренебрежительно и наигранно медленно копаться в горке мелочи, выискивая нужные монетки. А их у нее почему-то не находится. И очередь начинает возмущаться. И те, что стоят дальше, советуют требующим сдачу приносить деньги под расчет и не задерживать продавца. По большей части те, кто хотел получить сдачу, уходят ни с чем или получают требуемые монетки, но обязательно одной-двух копеек недосчитываются.

    Сегодня мы пришли пораньше, и молоко нам досталось. За нами стоит длинная очередь, хвост которой растянулся до проезда между  дивизионными домами. У стоящих в конце очереди нет никакой уверенности, что молока им хватит. Потому они всячески торопят тех, кто уже добрался до вожделенного прилавка.

    -- Пойдем до моста сходим, -- предлагает Алешка. И я сразу соглашаюсь.
Мы сворачиваем на улицу Бутырина и идем вниз. За домом с магазином в подвале стоит здание пониже, но тоже серое.

   -- Это офицерская столовая и гарнизонная гостиница, -- авторитетно заявляет Алешка. Я ему верю. Мама говорила, что тетя Ляля, Алешкина мама, служит официанткой в офицерской столовой.

    В столовую ведут четыре крутые ступеньки с поручнями. Алешка предлагает подняться и посмотреть, что внутри. Но я стесняюсь. За зданием столовой видны большие металлические ворота с красными выпуклыми звездами. Они открываются, и через них на улицу выезжают большие зеленые машины. Рядом с воротами есть дверь, ее называют еще проходной. Возле нее стоит солдат. Алешка поясняет, что это дежурный, и даже вступает с ним  в разговор.

    Потом мы долго идем вдоль стены длинного низкого здания, которое мой приятель называет казармами. За зданием тоже есть ворота со звездами.  За забором видны деревья, а дальше крутой склон речного берега. Тротуар ведет к мосту через Сунжу.
 
    Алешка берет меня за руку и, пропустив машины, переводит на другую сторону. Это конец нашего путешествия. Напротив казарм построен новый гарнизонный дом. В нем четыре или пять этажей. Я не могу посчитать. На первом этаже недавно открыт магазин. Его все так и называют – новый. Дом мне нравится. Он не такой серый, как те, что возле школы. Он из красного кирпича, какой-то фигуристый, с лепными столбиками  балконных ограждений.

   Со стороны моста есть вход в булочную. В огромном полукруглом окне оформлена витрина. На подставках, покрытых белой тканью, красиво разложены разные виды хлеба, булок, сдобы. Все такое необычное. Я многого ни разу не видела. Алешка развеял мои сомнения, сказав, что это не настоящие хлеб, батоны, кренделя и плюшки. Это муляжи, сделанные из какого-то гипса. Но как они правдоподобно выглядят!

    В булочной Алешка становится в очередь за хлебом, а я разглядываю то, что выставлено в полукруглой стеклянной  витрине. Конечно, такого разнообразия, как в окне, здесь нет. Но сайки-тройняшки, сайки московские, с разрезом вдоль булки, кирпичики серого, белого, горчичного хлеба, батоны.

    За прилавком женщина с недовольным видом клацает встроенным в прилавок ножом. Привычными движениями режет буханки: кому -- половинку, кому -- четвертинку. Алешка знает мое пристрастие к горчичному заварному. Потому, кроме обычно покупаемых кирпичиков белого и серого хлеба, он берет и четвертинку горчичного. От этого хлебного кусочка, мягкого и, кажется, даже теплого, идет одуряющий аромат, от которого рот наполняется голодной слюной. Мы разламываем кусок пополам и съедаем, пока бродим по залу основного магазина между многочисленных колонн.

   В магазине много отделов. Но нас притягивает тот, где продаются газировка и соки. На прилавке на штативах укреплены огромные стеклянные конусы с металлическими крышками, заполненные искрящимися, переливающимися на свету яблочным, сливовым, томатным, вишневым соками.

   На прилавке вделана в столешницу круглая мойка для стаканов. Продавец ставит на подставку стакан, поворачивает рукоятку. Из отверстий брызжет вода, омывая стакан изнутри и снаружи. Поэтому на прилавке всегда влажно. Периодически продавец протирает его тряпкой, отжимая ее от излишков воды куда-то под прилавок.

    Рядом с конусами с соком на другом штативе укреплены колбы с сиропами. Обычно их бывает два-три. Всего за три  копейки продавец наливает в стакан выбранный сироп (я люблю темно-красный), потом разбавляет его сильно газированной водой из  штативного краника. Над стаканом поднимается белая шапка пены. Она пузырится, брызгает в нос влагой от лопающихся пузырей. В носу щиплет. Это так необычно и приятно.

    Потом мы заходим во двор соседнего дома. Он тоже гарнизонный. В одной части его первого этажа находится поликлиника, в другой – магазин военторга. Внутри магазина как-то сумрачно и тихо. Может быть, потому, что окна заставлены товаром, и в помещении постоянно горят лампы. И хочется говорить только шепотом.

    В этом магазине есть один отдел, который меня постоянно притягивает. Там на полках стоят детские игрушки, а в витрине, вделанной в прилавок, разложены куски мыла, расчески для волос, щетки, какие-то баночки с кремом, катушки с нитками, иголки, пуговицы, крючки…

    Меня завораживает голый пупс с девчачьей прической, сделанный полностью  из целлулоида. Он смотрит на меня голубыми глазами. В его зрачках маленькие белые точки. Он, как живой, словно бы следит за каждым моим движением. Как же мне хочется получить эту куклу!

    -- Ничего, потерпи еще три года. Пойду работать, вот тогда и куплю тебе эту куклу,  -- обещает мне Алешка. И я ему верю. Но сейчас этот пупс -- недосягаемая для меня мечта. Он стоит целое состояние. Я отлично знаю, что за потраченные на кусок хлеба и два стакана газировки деньги тетя Ляля опять будет ругать Алешку. Она всегда унижает его перед новой родней. Будет опять кричать, что он дармоед, что он объедает свою мать, что пора ему работать и приносить в дом деньги. Она много чего еще кричит… Но Алешка молчит и терпит. Он ждет того возраста, с которого принимают на   работу.

    Потом мы идем вдоль вросших в землю длинных саманных домиков. Они как раз напротив офицерской столовой. В одном находится парикмахерская. В ней работает мастер. Так говорит моя тетя Лиля. Она записывается к нему в очередь на стрижку и шестимесячную перманентную завивку. Тетя приходит из парикмахерской с красиво уложенными волосами. Совсем как у понравившегося мне пупса. И еще два дня у нее волосы вьются волнами. Но после первого же мытья головы волосы превращаются в мелкозакрученные кудряшки, как у пасущихся в садах овец. С такими прическами ходит половина женщин наших улиц.
Из открытых настежь  дверей несет крепким ароматом одеколона. Так пахнет от мужчин после их посещения парикмахерской. Алешка мне объяснил, что там они бреют щеки и шею, а потом их обливают этим одеколоном. Мне совершенно не понятно, зачем. Мои папа и дедушка бреются сами. Они сначала долго водят бритвой по широкому ремню, потом начинают мылить щеки кисточкой, а потом скребут их бритвой. Но они никогда не обливаются этим одеколоном, от которого сразу начинает щипать глаза и хочется долго и громко чихать.

     Рядом с парикмахерской в соседнем помещении расположено фотоателье. Окна в нем всегда закрыты ставнями. Внутри, в помещении  полумрак. Мама и папа не так давно водили нас с братом в это ателье. В нем  бодренький седенький старичок долго рассаживал нас всех и так, и этак, потом возился с каким-то ящиком на ножках. Наконец он попросил нас смотреть в черный кружок в ящике и пообещал, что сейчас вылетит птичка. Мой брат с такой надеждой смотрел в этот блестящий черный кружок. Но птичка так и не вылетела…

     Алешка  предложил дойти до магазина Гомянина. По дороге мы забрели в керосинную лавку. Но она в этот день не работала.

    В «гомяшке» Алешка встретился со своими одноклассниками. Они о чем-то поговорили. Потом он пообещал, что как только проводит девчонку, то есть меня, домой,  сразу вернется.

   Еще несколько волшебных минут, пока  возвращаемся по улице Большой на свой край. Мы  идем по тротуару и загадываем, какой формы будет щеколда на следующей калитке, какое убранство на вате в проеме между двойными рамами в окне дома. Я все время проигрываю, а Алешка оказывается прав.
 
   Это последнее лето моего детства перед школой…


   Я просыпаюсь с чувством радости и утраты. Радости оттого, что опять побывала в своем детстве. Что эти воспоминания пока еще живут во мне. Что город моего детства еще существует в моей памяти. И утраты от осознания, что больше никогда не будет тех спокойных, заросших травой улиц, саманных, любовно выбеленных хозяйками домов и первых кирпичных, с резными каменными карнизами и подзорами по нижнему краю, над фундаментом.
Все они исчезли в дыму взрывов и пожаров. Того Грозного, который я знала и любила, больше нет. И только ночью, в сонном угаре приходят ко мне видения прошлого.