Бедный писатель

Бедный писатель

Скажите мне, люди пишущие, сталкивались ли вы хоть раз с тем, что боитесь что-либо писать? Боитесь не потому, что не верите в свои силы, а потому что засмеют? Скажут: «Где смысл?» или «Что здесь вообще происходит?». Да? Нет? Неважно; чужое чувство всегда, хоть отдалённо, но найдёт отклик в другом.

Представьте себе какой-нибудь дом; этот дом стоит в совершено любом городе, совершенно любой стране, да и стоит только потому, что на него давно уже не обращает внимания глава города, что наверняка случается во всех населённых пунктах. В одном из таких старых, наполовину разрушенных, а наполовину ещё держащихся на чём свет стоит домах и живёт наш писатель; впрочем, не только писатель; на его месте может быть любой человек, творческий или пишущий.

С утра до вечера открыты настежь окна бедного писателя; слабый ветерок врывается в тонкие, кое-где продырявленные шторы, а между тем их карниз настолько запылился (как, впрочем, и вся комната), что, если бы стена вдруг по каким-то причинам рухнула, шторы бы продолжали висеть просто потому, что карниз держала бы эта пыль. Впрочем, стены здесь и вправду могли рухнуть в любой момент: кое-где здесь проходили небольшие, чуть заметные глазу трещинки, и писатель иногда расколупывал их пальцем чисто от скуки, словно мальчишка, которого поставили в угол.

Вы наверняка уже вообразили себе всю комнату писателя – он снимал всего одну комнату, насколько хватало его писательского таланта – и мне нет уже нужды дорисовывать отдельные черты. Здесь может стоять всё, что угодно вашей душе: хоть старый комод бабушки соседки, хоть камин (хотя вряд ли камин может спокойно находится в таком старом и маленьком доме); это всё будет неважно.

Вот писатель приоделся; собрал все свои листы, по комнате раскиданные, и пришёл в гости их читать.

Надо сказать, хоть друзья-то у писателя были под стать профессии: все важные, в строгих костюмах, причём ни в чём больше наш бедный писатель их не видел, словно на самом деле у них только на один костюм и хватило. На деле писателями они почти не были, только любители, которые ни разу не видели свет печати и представлялись нашему герою такими могущественными лишь потому, что выглядели побогаче, чем он.

Приходит писатель – робеет; они всегда собираются в одном и том же месте, а домой никто никого не зовёт, и писатель подозревает, что, несмотря на дорогие костюмы и важный взгляд, дома у них примерно так же, как у бедного писателя.

- Ну-с, почитаем, - важно говорит один из них. Слышит рассказ, а писатель иногда голову поднимает – и видит, что все они морщатся; причём морщатся как-то так, как обычно делают при виде дохлой лягушки или вроде того. Писателю уже плохо; насилу заканчивает, и весь сидит, потом обливается, и мечтает лишь о том, чтобы сбежать отсюда и никогда больше с этими людьми не видеться, чтоб они как-нибудь не встретили его в парке и не сказали: «А-ах, Игорь Степанович? Я, помнится, читал ваш рассказ; есть у меня пара замечаний...».

Но здесь бежать некуда, и остаётся писатель в окружении с омерзением дышащей толпы наглых коллег.

- Ну-с, - говорит первый из них, потом делает такую паузу, что у писателя встают волосы дыбом, а затем обводит весь зал прищуренным взглядом и медленно вытягивае, - что ж, недурно. Правда, зачем вы это написали?

У писателя ступор. Когда писал, всё прекрасно видел и слышал; но стоит ему задуматься сейчас: так тут же все мысли вон.

- Ну, так это… того… - бормочет он, и мысль всё вертится, вертится, да никак не находит своего моста в мир языка; первый коллега снова окидывает его оценивающим взглядом и медленно говорит, специально растягивая слова:

- Всё с вами ясно, молодой человек. Что думают другие?

Он спрашивает, но по лицу и тону у бедного писателя создаётся такое впечатление, что ни другое мнение, ни ответ в принципе ему не нужны. Он пришёл не за этим.

- Что ж, недурно, - отвечает ему второй. Первый смеряет его таким взглядом, каким обычно обмениваются львы, случайно забрёдшие во время охоты на одну территорию. – Да, вполне недурно, - уже увереннее говорит он, словно принимает вызов первого, а не оценивает работу бедного писателя. – Правда, я тоже не заметил какой-либо смысл; однако зачем писать обязательно о философской мысли? Многие писали и пишут прекрасно просто о том, что понравилось ему снаружи, как покупают некоторые кувшин не для того, чтобы налить в него молока, а из-за узора на глине. Но вы не отчаиваетесь, - второй поворачивается к бедному писателю, хотя наступила уже такая ситуация, когда слова поддержки не помогут, - и у вас что-нибудь когда-нибудь стрельнёт.

Писателю теперь сидеть здесь невтерпёж; он вскакивает, хватает бумагу и уносится: но не потому, что львы победили, а потому, что они совсем его не слушали.

Стоит ли вообще слушать других? Кто-то скажет одно, кто-то – другое, а вы и мечетесь между берегами, как мог метаться бедный писатель. Да и о чём писать? Одна природа знает, что вам понравится больше: молоко или узор.

****

Существуют ли в нашем необъятном мире те, кого ни разу не покидало вдохновенье в те самые минуты, когда он почти дописал, или работа, казалось бы, кипит? Те, кто в любом состоянии, при любой погоде, в любом месте способен писать о том, что тревожит его душу? Наверное, в этом смысле мы все равны.

Возьмётся писатель за перо, или за ручку; как я вам уже говорила, вообразите себе всё, что угодно. Диво-дивное выходит на бумаге: мысли фейерверком искр разлетаются, и не может писатель оторваться. Почти дошёл до развязки, исписал уйму листов, и вся его чёрная, грязная квартира завалена ими так, что хоть стены ими обклеивай вместо обоев.