Бехеншо

1.

В моих снах – или воспоминаниях – я могу говорить.

Не просто говорить – петь. И я пою: детские песни, взрослые, которые любили слушать мои родители на званых музыкальных вечерах, да и просто всякую бессвязную лабуду, ту, которую выдумал шестилетний ребёнок и тут же забыл после исполнения.

Мама звонко смеётся. Отец прикрывается газетой, но его выглядывающее плечо подозрительно весело подрагивает.

Я пою – они смеются. Самое светлое и доброе воспоминание, превратившееся в кошмар.

Почему-то другие зарисовки из прошлого мне не снятся.

Напряжённый голос мамы: "Сэйди, в шкаф, быстро! Сиди там и молчи!". Голос отца, глухой, будто он его сорвал на своих любимых скачках: "Только молчи, Сэйди, не издавай ни звука!"

Шкаф, темнота, запах лаванды и герани, колючее пальто, к которому я прижимаюсь щекой, мягкий мамин шарф в моей руке. Грохот, голоса, крики. Звуки выстрелов, такие громкие, что я на мгновение глохну и слепну. Липкий холодный ужас. Шарф, который я прижимаю ко рту, чтобы тоже не закричать.

Молчи, Сэйди!

***

- У ребёнка, судя по всему, травма, – говорит высокий мужчина в белом халате и в очках, карифаль Одме. – Не думаю, что это врождённая немота. Слух сохранён, интеллект, возможно, выше среднего, трудно сказать, пока не налажена коммуникация... Нет органических нарушений... Впрочем, ребёнку только шесть лет, всё ещё может...

Про себя я называю Одме "неправильным доктором". Неправильным, потому что он сам не знает, как лечить! Доктора должны измерять жар, смотреть на язык, щупать живот и, может, оттягивать веки и дуть в уши. А этот приносит книжки, игрушки, краски, просит нарисовать семью и выбрать картинки, которые меня пугают.

Меня ничего не пугает! Кроме карифаля Мастерса. Но об этом я никак никому не могу рассказать. Писать я умею, но очень плохо, забывая половину букв, а говорить, действительно, не говорю. Стоит только раскрыть рот, как в голове звучит "Молчи, Сэйди!" – и рот сам собой захлопывается.

Карифаль Мастерс – директор сиротского приюта, куда меня направили после того, что произошло. Первые дни я очень плохо помню, а потом как-то незаметно оказалось, что теперь я живу в комнате с шестью другими детьми и одышливой карифой Симсой, как и у остальных, моя голова обрита, ежедневно я посещаю занятия, ем невкусную пресную еду и не могу извлечь из себя ни звука.

Если бы не это обстоятельство... Иногда рассказать хочется очень многое. Постоянно хочется есть. На прогулках холодно. Карифа Симса меня не любит, и подзатыльники на лысую голову ощущаются особенно больно. Карифаль Мастерс, напротив, всегда ласков, но от его поглаживаний то по щеке, то по макушке, то по пояснице и масляно-липких взглядов у меня сердце в пятки уходит, и я сжимаю мамин шарф, изрядно засаленный, но всё ещё остающийся единственным реальным напоминанием о доме и прошлой счастливой жизни. Иногда ночью я даже беру его в рот пожевать. Знаю, так делают только малыши, но это успокаивает.

Сегодняшний визит к "неправильному доктору" меня удивил. Вчера только встречались, и вот опять, так скоро?.. К тому же сегодня у него нет ни бумаги, ни фигурок зверей, призванных обозначать для меня потерянную семью, а я сижу не на ковре, а на кушетке у стены. Однако это не единственное новшество - в стерильно-белом кабинете сидят мужчина и женщина. Оба в пальто, оба в меховых шапках, оба смотрят на меня пристально и почему-то так беспокойно, словно я напоминаю им приведение.

- Волосы..! – почти выкрикивает женщина после разговоров о моей немоте. – Сходство несомненно, но волосы...

- Если бы мы знали... – карифаль Одме пожимает плечами. – В конце концов, есть парики.

- Где мы найдём детский парик за два дня?! Нам придётся обрить Оскара!

- Дорогая, это такие мелочи! – вмешивается мужчина, глядя то на меня, то на доктора с такой укоризной, словно голая макушка – исключительно наша вина.

Карифаль Одми пожимает плечами.

Дверь открывается без стука, и в комнату заходит карифаль Мастерс. Его голос такой же масляный, как и взгляд, и я инстинктивно поджимаю колени к груди.

- Как вам ребенок?

- Очень похож на нашего Оскара, – мужчина встаёт, словно пытаясь компенсировать ростом свою худобу перед внушительными объемами директора. – Раз у вас нет других шестилеток с зелёными глазами и черными волосами... У них даже родинки на щеке почти в одном и том же месте! А с учётом недостатка времени...

- То есть, вас устраивает, что Сэйди...

- Ребенок сам ничего не скажет. После того, как судьи вынесут решение, и ребенок будет определен в Бехеншо, остальное уже не будет иметь значение, мы сумеем спрятать Оскара. Тише, Норма! – прикрикивает он на жену, порывавшуюся тоже вступить в диалог. – Мы забираем этого ребёнка. Прямо сейчас.

Прямо сейчас?!

Я тоже вскакиваю на ноги и затравленно смотрю на всех по очереди. Выбора, впрочем, нет, и я бросаюсь за спину карифаля Одме. Не то что бы в приюте мне нравилось, но почему-то сейчас мне ещё страшнее, чем тогда, в шкафу. И шарфик... мамин шарфик остался в моей комнате, под подушкой!

- Успокойся, Сэйди, всё хорошо! Тебя просто хотят зачислить в школу, ты же уже не малыш, Сэйди, перестань! – карифаль Одме пытается оторвать меня от своих брюк.

Разумеется, в итоге меня вытаскивают из-за спасительной спины доктора, выволакивают на улицу, усаживают в закрытый экипаж – не с семейной четой, забиравшей меня, а с каким-то остроносым мужчиной с тонкими суровыми губами. Экипаж трогается, и я прижимаюсь носом к щели в окошке.

Молчи, Сэйди. Просто молчи.