Белая ночь

Белая ночь

***

«Личный дневник экспериментальной модели гуманоидного робота "Ч-1" был изъят органами следственного комитета по причине возбуждения сфабрикованного дела против глубокоуважаемого доктора-нейрофизиолога Филиппа Брауна. Мы долго бились над тем, чтобы предоставить заинтересованной публике подробности происшествия, – и, в конце концов, нашим первоклассным (и теперь уже почитаемым народом) журналистам удалось откопать важные материалы. Следующие не без труда добытые записи были строго засекречены на время расследования. К слову, мы добились их обнародованию. Прошу каждого, кто готов открыто взглянуть на ситуацию и трезво оценить всю неправомерность приговора, помочь нам вызволить из незаконного заточения уважаемого доктора».

– Какой непристойный случай! Ужасно. Просто ужасно! Они еще собираются его оправдать. Видела я этот народ. Позорятся на весь мир. Черти что творится. Жестянка и так настрадалась, – произнесла прискорбным тоном седовласая старуха, растягивая тонкую нить своего беззубого рта.

– Мама, оставь ты эту газету, – донесся мягкий женский голос из другой комнаты, где гремела посуда, – мир полон глупостей. Стоит ли тратить силы?

– Ты погоди же. Конечно стоит. Напишу жалобу в газету – вот и поглумимся над ними, – она в предвкушении чмокнула воздух.

– Мама, они вряд ли серьезно тебя воспримут. И тому доктору на свободе ведь жить хочется, а не в камере сидеть, – стараются вызволить человека.

Но пожилая женщина не могла оторваться от разворачивающихся перед глазами в виде букв событий. Может, сыграла скука, окружающая ореолом каждую жизнь людей преклонных лет, а может потому, что скандалы – то, чем человек постоянно тешит свое самолюбие, с напыщенной и напускной гордостью убеждая себя в том, что поступить подобным образом не способен. Такой человек мысленно, давая волю воображению, которому свойственно преувеличивать факты, надменно оценивает всю черствость заложенной в других морали, косвенно восхваляя благонравие и незримую чужими людьми тонкость и чуткость собственной души.

Старушка, крякнув и обнажив розовые десна, с упованием вперила взгляд в бегущий текст, взахлеб читая очередную запись:

«День четырнадцатый. Я теперь могу слышать. Доктор установил мне симметрично с обеих сторон головы по особому (как он сказал, революционному!) аппарату, и я обрел слух. Птицы, оказывается, так красиво поют по утрам, уж больно приятно их слушать. Не знаю для чего, но мне сказали, что я должен как можно усерднее стараться во всем быть похожим на людей: носить соответствующую одежду, выполнять обязанности, заводить друзей, ставить себе цели и еще куча других мне еще не ясных вещей. К тому же доктор строго назначил мне избегать ситуаций из "особого" списка, которые могут повлечь за собой неисправность или поломку систем жизнедеятельности, – и еще приказал все эти случаи выучить и знать назубок. А все же: каково это быть человеком?»

***

Яркий, слепящий свет круглого прожектора, висящего под потолком, на миг выбелил степенное и спокойное лицо мужчины средних лет, который неподвижно и чуть скосив широкие плечи сидел на стуле, закинув ногу на ногу. На его высоком ученом лбу показались три продольные бороздки морщин. Аккуратно зачесанные назад и уложенные темно-русые волосы, острый нос и бескровные, поджатые губы говорили о нем, как о своенравной и прямолинейной личности, не готовой идти на уступки. На поверхности его лакированных черных ботинок, во впадинах, разлились лужицы белого света.

Напротив же Филиппа Брауна сидела стройная немолодая брюнетка с серыми глазами, одетая в черную юбку и красивую вкусно пахнущую хлопчатобумажную блузку. Она важным, будто актерским, движением поправила очки на носу и стала с кем-то разговаривать, развернувшись корпусом назад, точно отстраняясь от внимательных голубых глаз доктора, который равнодушно наблюдал за приготовлениями к эфиру, – он бегал холодным взглядом по просторному, еще пустому залу и по уходящим ввысь рядам стульев, то и дело натыкаясь на обремененные скукой лица прибывающих зевак.

Филипп Браун думал о многом, и, так как по природе любил всматриваться в суть окружающих его вещей, искал всему объяснение. Даже такой факт, как беспрестанно мелькающие то тут, то там лица людей, вверг доктора в приятное интеллектуальное оцепенение.

«Ищут развлечений. Пускай. Видно же какие свиньи собрались необразованные. Тупые, склоненные головы, набитые шелухой и соломой, с жадными, голодными глазками, рыскающими в поисках порции вечернего ужина. Пускай. Все равно ничего они не способны понять – ни о себе, ни о других. Пускай нахлынывают. Какой же все-таки абсурд происходит. Точно разыгрываем театральную постановку в жалкой попытке подменить ею истинную сторону вещей», – с неким своеобразным сочувствием и умилением, какое присуще человеку в обращении с несмышленым животным, заключил Филипп Браун, который глубоко вздохнул, переменил положение ног и перетасовал плечи. Его захватил поток собственных внутренних размышлений, растворяющих в себе сигналы внешнего мира. Доктор неожиданно даже для себя оживился – с застывшей улыбкой, выраженной у него приподниманием одних лишь краев невыразительных губ, он следил за путешествием сверкающей пылинки, пока та не коснулась жесткого ковра под ногами.

Пока Филипп Браун оценивал ситуацию, вокруг миниатюрной сценки, расположенной у одной из длинных стен помещения, бегали и метались туда-сюда люди: образовалась какая-то задержка с началом эфира. Возможно, решил доктор, не успели прибыть важные шишки. Интервью в живом формате было доступно только эксклюзивной кучке людей, обладающих большими деньгами: такую возможность пропустить было нельзя.

Наступила тишина, в углу помещения загорелась красная лампочка, сигнализирующая о начале прямого эфира.

Начав с приветствия и представления гостя зрителям (скучающим свиньям), женщина успешно оттарабанила базовые вопросы, плавно переходя к самому важному месту в интервью – месту острому и трепетному.