Белладонна

Белладонна

БЕЛЛАДОННА

Он не слышал вокруг себя ничего, кроме белого шума. И жизнь его склонялась к тому, чтобы с помощью стимуляторов справиться со всеми вопросами дня сегодняшнего. Тягучее, острое желание вспороть себе самому брюхо зубчатым ножом было тем самым комом, что мешал ему проглатывать пищу и пропихивал дальше в глотку приевшееся вранье. Если смотреть на Гео глазами ровного мещанина, становится ясно - всё пошло худшим возможным образом.

Насыпь пушистого порошка на разбитом экране. Нет ни одной ноты счастья в этой сюите. Взгляд в дыру, зияющую в стене его комнатушки. Нет ни капли сострадания к самому себе. Бадди Рич колотит ему по черепу, а не по барабанной установке, да и сам Гео становился Бадди Ричем только в неожиданных приливах дофаминовой эйфории. Нет ничего, ничегошеньки в этом чертовом мире для него нет, кроме свинцового неба, что вспыхивает яркими вспышками, тут и там, здесь и сейчас. Серость выдергивает его едва бьющееся сердце из истощенного тельца и на секунду останавливает, словно сжимает в руках рваную мочалку, и Гео и сам останавливается в эти секунды, замирает со стеклянными от ужаса глазами, но уже не хватается в страхе за грудь, пытаясь проверить сердцебиение, как делал пару лет назад. Нет, он уже научился простой истине за годы самоуничтожения - ведь если бы сердце и впрямь встало, то как бы он потянулся к нему, чтобы убедиться в собственной смерти? Никак. Он понимал эти простые истины, но все равно замирал в эти мгновения, переполненный страхом и видениями вспышек прямиком из глубин своей поплавленной головы. Пара секунд, тишина - и вот он уже снова здесь и сейчас, тут и там, отбивает простой ритм на хеде, отбивает яро, без остановок, без ошибок, идеально, черт, да сам бы Бадди Рич так не смог! Гитарист орет на него, пытаясь получить хотя бы тридцать секунд ровного ритма, но Гео наплевать. Руки что-то себе постукивают, а он снова не здесь, ноздри жадно втягивают сухой воздух также тяжело, как втягивают амфетамин каждые два часа, а ему откровенно наплевать. Вспышки зарева в свинцовом небе, прямо у входа в метро, когда какой-то мужик сбивает ослабшего Гео с ног и орет что-то до ужаса неприятное ему, лежащему в слякоти и грязи. Зубчатый нож разрезает свежий кирпич хлеба из пекарни напротив, волнами закручивается пар над кружками кофе, бывшая что-то треплется про курсовую, семинары по культурологической ретроспективе и преподавателя-сексиста, и намазывает масло на крошащиеся кусочки, плавно и неспеша. Сказки от двоюродного брата, что ночью из той дырки в стене выползают мучные черви и заползают спящим во все щели, раздаются голосами и шуршанием мелких тел в голове. Барыга не отвечает, только одна галочка в мессенджере уже битых три часа, где же вторая галочка, где же проклятый ответ, где же этот ублюдок. Гитарист не орет, он молчит и безразлично смотрит, в его глазах ненависть, сочувствие и отчаяние. Сердце не хочет биться, сердце молчит, сердце не хочет с ним разговаривать, оно устало и вот-вот остановится, но Гео не остановить, не остановить ни за что на свете и волна вновь несет его - снова ритм, снова ритм, снова ритм, снова ритм!

- Я играю-играю, сейчас всё будет!

- На сегодня закончили, - тягостно подытоживает гитарист.

Зябкий февральский туман столицы окутывает силуэты незнакомцев, идущих ему навстречу по широким, полным гула улицам, и Гео не в силах всматриваться им в глаза. Ему страшно увидеть хотя бы в одном из этих погасших лиц отражение собственной физиономии, уставшей и бредущей бесцельно навстречу новой ночи. Он тяжело втягивает застывшие на слизистой крупинки амфетамина и в который раз думает о том, что скоро от его носовой перегородки останется лишь добрая память. “Уродство чистой воды, как так можно продолжать?” - говорит он сам себе, и бредет дальше, в объятия обволакивающему туману. На самом деле он знает, как можно продолжать эту бессмысленную игру, и он становится ведомым своим бесконечным желанием убежать от мира сего и себя самого. Шаг за шагом, вдоль старых кварталов, усеянных скучковавшимися модными ребятами, что напоминали ему детдомовцев, Гео приближался к своей единственной явной причине идти дальше. Она сияла ему, когда остальные померкли.

Мощенная брусчаткой улочка вертится, как питон в захвате, перед глазами его все плывет - сегодняшнее, вчерашнее, завтрашнее. Гео без понятия, когда эта история началась и сколько еще будет длиться, он знает только то, что пока может бежать - он будет бежать. К сожалению, когда апатия кутала его в свои одёжи, просыпалась вторая сторона его экзистенциального устоя - сколько не разгоняйся, от себя не убежишь. Он лишь пытался ускориться настолько, чтобы даже не видеть собственной тени, хотя никогда не забывал о ее существовании. Музыка давно перестала быть той самой отрадой, это занятие приобрело несколько маниакальный характер, игра давала ему не больше и не меньше, чем чувство собственной важности и восхитительности, да и грал с каждым месяцем он всё хуже и хуже. Мысли его становились всё более скомканы и по-большей мере являлись проявлениями так называемой “мучной совести” - резких вспышек поверхностной эмпатии и сопереживания, что шли рука об руку с невероятной суетливостью и ярким бредом отношения.

Только одно заставляло его держаться на плаву в этом океане дерьма, не разбивать отразившие его серое лицо зеркала, не броситься из окна потрепанной квартирки  на роскошный спорткар. Только одно заставляло его шагать дальше, писать вечно лживым диллерам, играть раз за разом тошнотворные партии на барабанах, с слабой улыбкой смотреть на редкое для здешних мест солнце, уступать место беременной в метрополитене. Память его рассеяла многие важные вещи и дорогих людей, но даже не спав по трое суток и будучи в крайнем состоянии истощения, Гео отчетливо и ясно видел перед собой ее образ, чистый и безмолвно прекрасный образ. Он не мог вспомнить как выглядит сам, настолько тяжело и боязно ему было глядеть в любую отражающую поверхность, что за последние месяцы он уж запамятовал свое лицо, но острые, источенные черты его музы в мягком приглушенном свете и легкой дымке Гео забыть никогда не смог бы. Тяжелая дверь парадной старого, еще дореволюционного дома царской застройки отворилась с ржавым скрипом, пара заплеванных и загаженных пролетов осталась позади, и он, оставив терзания, обнуленный и чистый разумом на жалкое мгновение, трижды постучал. Тело его охватила дрожь предвкушения.