Белый поморник, серая крачка и волчонок

Белый поморник, серая крачка и волчонок

Дождь лил так, что земля превращалась в жижу. В тёмно-синих тучах сверкало… Трюггви не видел в небе ни Одина, ни его Дев-Собирательниц. Не слышал и воронов его — лишь шелест дождя. Похоже, здесь правили иные боги. Даже гром был сухим и трескучим, не катился грохотом от колёс повозки, влекомой бессмертными козлами.

Веки сползали вниз, приходилось вздёргивать их каждый же миг. Сломанный нос забило, Трюггви дышал через рот. Верхняя губа была порвана, в неё впивался чёрный сколотый зуб. Из раны вытекала слюна с кровью. Когда её накапливалось слишком много, Трюггви сплёвывал. Плюнуть так он успел пять или шесть раз.

Его держали за волосы на затылке, подставив распухшее лицо прямо навстречу ливню. Вода хлюпала уже под животом — Трюггви стоял на коленях. Локти были заломлены назад, а запястья связаны ремнём. Ветки с ближайших кустов, клином всунутые под ремень, шли вдоль рук и держали его неподвижным, предательски выдавая даже малейшее шевеление. Тело превратилось в сгусток тупой тяжёлой боли — тучу, которую порой прорывали зарницы. Под рёбра, в загривок, в плечи то и дело тыкалось что-то острое… Стрелы? Кончики мечей? Копья?

Сквозь ветер и дождь он слышал стоны и жалкие униженные мольбы своих людей. Люди короля обходили поле, покрытое трупами как кочками. Иногда доносилось шипение вонзаемой в плоть стали, а следом шёл краткий вскрик.

Вечность спустя его волосы, наконец, отпустили. Всё острое убрали от тела. Кто-то неподалёку спешился с взрыкнувшей лошади. Этот кто-то могущественный приближался, и стерегущие Трюггви отступили шагов на десять…

— Твои люди сражались храбро… Впечатляет. Смею надеяться, — Старик-король, нахмурившись, покивал сам себе, потом бегло бросил взгляд в сторону, — что мои меня также не подведут. Если, конечно, судьба смилостивится.

Если б Трюггви был прозорлив, как обезглавленный Мимир, он бы увидел, как души людей короля Этельберта зачесали носы, переминаясь с ноги на ногу. Но те стояли под дождём с каменными лицами. А обезголовиться Трюггви только предстояло.

Плотный плащ расшитой ткани хлопал полами на ветру, нелепо облегая тело короля, делая его похожим на женское. Но Трюггви знал — старик невероятно силён.

Старику ничего не стоит подойти к нему, поверженному ниц пинком по раненой голени, сжать пленнику щёки и раздавить череп.

— Я… — разлепил губы Трюггви.

Ближайший к Этельберту — Трюггви его видел только как чёрное смутное пятно — с лязгом вытянул меч. Но Этельберт мягко махнул рукой:

— Пусть скажет, что хочет.

— Ублюдок, — процедило тёмное пятно и, судя по брызгам и звукам, убрало меч в поясные ножны.

Трюггви устало вздохнул. Да… Даже перед смертью позорное происхождение жалит его. А может, это человек просто грязно выругался.

— Тогда отпусти моих людей, Берт, — еле проворочал он языком, — видит Бог, они не хотели сюда. Это я их привёл в твою деревню. Можешь у них сам спросить.

— Ха, — Король рассмеялся. И смех его подхватили. — Они же придут опять, — наклонился он к чёрно-красно-белому лицу Трюггви. — Или к другой моей деревне. Ты держишь меня за глупца, ты, полумертвец?

— Если поступишь с ними по чести… Похоронишь, как положено, павших… Нет.

— Уверен?

— Уверен…

Король замолчал.

— И предложи им службу, если их доблесть понравилась… Я вот, как отец, их подвёл. Тогда они и тебя не подведут, — тихо, чтобы слышал только старик — благо, сил владеть голосом оставалось — прошептал Трюггви. — Если ещё их я попрошу.

Король отвёл глаза. Покивал по своей, видимо, обострившейся с возрастом привычке.

— Хорошо. Слово короля. Даю слово.

Король поднялся. Отвернулся и пошёл прочь.

— Этого на казнь! — громко сказал он своим людям.

* * *

— Позорный разбойник! — Глашатай, как петух, кричал со своей вышки. — Бесчестный злодей!

Толпа, вторя ему, гудела, волновалась, расплёскивалась. Этельбертовы люди не особо-то старались её сдерживать.

Трюггви стоял на огромной пустой площадке, босой, по щиколотку в грязи. Сучил располосованными чуть ли не до ошмётков запястьями. Верёвки сей раз были завязаны спереди. А из толпы за спиной порой прилетало… Когда Трюггви сюда везли, жители его проклинали, плевались, кидались камнями и грязью. Он подумал ещё, мол, в богатых городах швыряются объедками.

— Подлец! Мерзавец! — подзуживал толпу глашатай.

В городе были невиданно высокие дома. Трюггви на некоторых насчитал два или три ряда окошек. Но дома какие-то кособокие, хлипкие. В землях Трюггви строят основательней. Кроме того, слишком уж нехорошо они налеплены друг к другу.

Трюггви не крутил шибко головой по сторонам, но как только его выпнули с повозки на площадку, успел почти всё рассмотреть. Вокруг слоились дощатые настилы, помосты, поручни, которые бежали к высокому крыльцу перед дворцом. Внутри дворца сейчас был Этельберт со своими разодетыми приближенными. По помостам гуляли лишь воины, что злобно зыркали на одинокого Трюггви в луже.

— Казнь! Казнь! Казнь! Казнь! — праздновали у Трюггви за спиной.

На это Этельбертовы умельцы только скалились.

Трюггви помнил, на что они способны. С каким хрустом вырывались блестящие красные лезвия из подбрюший его людей, бегущих с поля боя… Те, кто остались тогда в живых, тоже тут.

Трюггви их, наконец, нашёл. С ними-то можно сыграть в гляделки…

Его держали всегда одного. То в клетке, то на привязи. Никого к нему не пускали.

Они на боковом помостике под навесом. Вроде с людьми Этельберта, как тот пообещал, но будто и отдельно, сразу все вместе. Будто под присмотром новых друзей. Без оружия. Вымыты, одеты в чистое-незалатанное, самые тощие из всех — хотя Этельбертовы тоже не дюже упитанные.

Отводят глаза, когда замечают, что Трюггви посмотрел на них.

«Да… Вы там. А я здесь».

Всё, как захотел Трюггви.

Пусть они не исчезнут. У них, наверное, будут ещё здесь дети. Сыновья и дочери… Что понесут их знания и кровь дальше.