Без влияния ящерицы

Без влияния ящерицы

Они называют себя мерконеры. 

На них надеты длинные черные куртки, называемые куртками-мантиями. Придуманные неизвестно когда, неизвестно где, и тем, кого никто никогда не знал. А на спинах мантий, закручена в круг малиновая, сверкающая блестками, ящерица. 
И это не просто украшение, это - вездесущий Меркон. Создатель вселенной, ее суровый отец, который, будто космический зверь в слепой древности поглощал миры, чтобы вскормить, и преподнести на ладонях галактике своего собственного ребенка. Вселенную, имя которой Мелькерон.  
Мерконеры считают себя очистителями. Рукой Меркона, которая должна вырвать всех несогласных из континента Каэль, и смять их в кулак полного повиновения. А затем, когда дело будет сделано, и все виновные будут сжаты, закинуть жадную руку и до остальных континентов. 
Мерконеры делят народ невидимой нацисткой линейкой на согласных с их идеями и религией, и на черное отребье, которое необходимо вжать в землю с острием наточенного клинка. 
Радиопрограмма «Каэльская птица: в курсе событий». Ведущая Альрен Кааринофракан. В гостях, действующий лидер группировки «мерконеры», Горн Лантрикан.
— Какие вы преследуете мотивы? — спрашивает ведущая, внимательно следя за каждой черточкой на лице необычного гостя.
— Мы хотим создать мир с единой религией. Созвездие Бурма – единственное место во вселенной, где нет полного поклонения Меркону. — Отвечает Горн.
Он показательно помотал головой, будто что-то взвешивая:
— Ну, и… мы хотим это исправить.
В глазах ведущей, как в загоравшемся костре, появлялись искорки несогласия.
— Но… вы ведь должны согласиться, что у каэльской нации есть право на самоопределение. Получается, что вы просто лишаете, пытаетесь оторвать серафимов от свободы выбора.
Серафимы, о которых сейчас говорит ведущая, это население всего созвездия. Каждого его жителя или жительницу можно причислить к серафиму. Или серафимке.
Лантрикан хмыкнул. Сейчас его глаза явно накачены издевательством. Он провел рукой по прилизанным волосам.
— После наших действий… — с придыханием начал он, — в мире не останется ни одного серафима с таким болезнетворным изъяном, как «самоопределение».
Он бросился в нее самоуверенной, белой, но жгуче ледяной улыбкой. 
Этот выпуск «Каэльской птицы» сейчас прослушивает серафим Рофко, охранник на складе по производству успокоительных средств «Сестры Минитрин». Рядом с ним, за плетеным столиком сидит носитель Речи Каэля: такие ходят по домам и общественным заведениям, раздавая буклеты с туристическими предложениями по религиозным местам континента. Обычно их равняют с надоедливыми мухами, и стараются обойти до того, как они тебя увидят, но для Рофко он, кажется, был исключением: он чуть ли не насильно заставил носителя остаться на чай. Наверное потому, что работа охранника ведет за собой крепкий минус одиночества, а все сканворды им давно решены, и сборник с юмором заучен до конца жизни.
— «После фильтрации…» — Цитирует он, крепко толкнув носителя для внимания. — Моя двоюродная сестра живет в Дельне. Она сказала, ее мужа выловили эти фанатики и засунули руку в ледоизмельчитель. 
Глаза носителя округлились, и он едва сдержал в себе порыв не подавиться булочкой.
Рофко продолжал:
— Просто потому, что он поздоровался со служителем каэльской церкви.
«Радио Каэльская птица. — Афишировало радио. — Ее не нужно кормить; она кормит вас свежими новостями».

На старых башенных часах аэропорта города Акн было пробито девять. Этим утром, аэропорт превратился в потревоженный палкой муравейник: серафимы в изумрудной униформе работали у высоких ангаров, нагружая воздушные корабли, выдвинутые из них. Корабли стояли на длинных и тонких, покрашенных в лимонный цвет полосах, а палки, примкнутые к отверстиям снизу с каждого борта, были блокираторы, которые не позволяли кораблям упасть. В больших ящиках, которые поднимались кранами, явно лежала провизия, а квадратные коробки в руках у некоторых рабочих, скорее всего батареи для аккумулятора кораблей, которые заносили на борт вручную, быстрыми заходами. Члены экипажей сидели в кафе и были завернуты в уют. Но их лица были каменными, а в глазах, будто темные озера, в которых их как костлявой рукой затягивало раздумье. Над каждым из серафимов за столиками, висели черные тучи, из которых периодично сверкали молнии, ударяя в головы разрядом плохих предчувствий. Все, кто здесь был – это добровольцы на подавление мерконеров. Возможно, сегодня они будут в последний раз махать своим матерям, женам, сестрам и детям. Ведь мир, как сложная модель механизма, все больше находился сейчас в руках буйного ребенка, которым являются набирающие соки мерконеры. 
— Лун...
Серафим в охровом пальто стоял с сумкой перед входной дверью своего дома. Из кепки-треуголки вытекали к плечам длинные пшеничные волосы. Его лицо не было видно, оно было повернуто к выходу. Крепкой руки серафима, сжавшей дверную ручку, хватилась тонкая и белая. Рука его жены, Аснин.
— Все равно я тебя не отпущу, — твердо заявляла она. В воздухе чувствовалось, как снова поднимается осадок страха и отчаянья. Столько раз на неделе она пыталась отговорить его, но в уголке сердца понимала, что за нее все давно решено. 
— Ты должна, — понимая ее волнение, спокойно отвечал Лун. — Дельну нужны силы.
— Если что-то произойдет, — тихо говорила она. — Что мы будем делать без тебя?..
Ее глаза засверкали: они были чистого, ярко аквамаринового цвета. Лун, глядя в ее глаза, всегда вспоминал байку о чистоте каэльских глаз. «Чем чище и ярче глаза каэльца – тем он добрее». Лун никогда не говорил жене, что он сначала полюбил ее только из-за этих, «добрых» глаз.
— …Что буду делать без тебя Я? 
Карий глаз выглянул из дверного проема детской спальни. Он принадлежал обеспокоенному Еккину, - их сыну, которому совсем недавно исполнилось двенадцать.
Еккин не хочет, чтобы его отец летел на подавление мерконеров. Он боится за него, ведь он его очень любит. Еккин просто хочет, чтобы все было как раньше, как хотя бы полгода назад. Но радио, будто укушенное каким-то зверем, теперь всегда не унимается, и все кричит о новых жертвах в примарате Дельн.
Лун положил руки жене на плечи. Она, не выдавая ни звука, ни эмоций, вдавилась в его грудь.
— Все идет крахом… — говорила она. — Каэль, он будто сломан… 
Она подняла голову. Ее глаза были круглыми, будто она узнала какую-то космическую тайну.
— Вдруг это просто прелюдия какого-то… нового мирового порядка, а мы возимся как муравьи перед тенью нависшего над нами сапога…
— Аснин, — внезапно, с веселой примесью в голосе, обратился Лун. — Тебе бы с такой фантазией книги писать. 
В глазах Аснин проблеснул веселый огонек. Она даже натянула призрачную струнку улыбки, но та быстро порвалась и утонула в озере напряжения и страха.
— Пообещай, что вернешься. — Снова вжалась в его грудь Аснин. — Дай обещание.
Он убрал волосы с ее гладкого, любимого лба, и поцеловал в него. 
— По-другому и быть не может.
В комнату неуверенно, со сбитым шагом зашел Еккин. В руках мальчик держал, мял для себя какую-то важную вещь. Его глаза горели, будто он хочет что-то донести.
— Пап?
Лун выглянул из-за плеча Аснин. 
— Ты вырезал новую игрушку? — С веселым наскоком спросил отец. — Я видел, ты пытался сделать слона.
Еккин отрицательно помотал головой.
— Нет. Это не игрушка.
Он вытянул руку. Разжав кулак, на ладони встала на обозрение угловатая, грубая фигурка, у которой не было локтя на правой руке. Еккин сообщил:
— Я сделал тебя.
Пусть фигурка выглядела не из лучшей десятки, для Луна, это было лучшее творение в мире.
— А что случилось с локтем? — заинтересовался Лун, взяв фигурку с его ладони и рассматривая на свету. 
— Я дал посмотреть Кламальну.
Кламальн это их пес. Пес, который будто живет на вечных батареях. Молодой, игривый, кружащийся возле ног, не сидящий на месте, и зачем-то ворующий у соседской кошки котят, чтобы накормить их из своей миски.
— …Кламальн понюхал тебя и утащил в зубах. 
Лун улыбнулся сыну. И, кажется, эту улыбку заряжало само солнце.
— Спасибо тебе, Еккин.
Он положил фигурку в карман, и посмотрел на жену:
— Мне нужно идти, Аснин.
И Аснин отпустила его. Отпускать его, переплетенного с ней по жизни прочным, тугим плетением, отвязывать родную нить было так же тяжело, как будто жгущей рукой почти что вырывают сердце, срывая покровы вен и сосудов. 
Аснин закусила губу.
— Возвращайся. — Тихо прошептала она суховатым голосом.
Лун повернулся к выходу. Дернув за дверную ручку, он открыл дверь, и белый свет ясного дня осветил его лицо. Помимо длинных пшеничных волос, у него были и голубого цвета глаза, с какими-то сероватыми примесями. Его глаза, пусть и выделялись на фоне лица, но были не такие яркие, как у жены.
— Пап, подожди. — Остановил его голос Еккина за спиной.
Лун развернулся, чтобы его послушать.
— Я хотел рассказать, что один мальчик из школы. Его отца взяли мерконеры, потому что он поздоровался со служителем каэльской церкви, и…
Еккин нахмурился и потемнел. Было видно, как он отмахивался от мыслей, которые были ему неприятны. Он хотел продолжить, но кажется, решил оставить все недосказанным.
— Просто постарайся задать им жару. — Произнес он в путь.
Лун, под тревожные взгляды близких выходил из дома. Кламальн, сидевший в конуре, скучающе сложивший лапы крестом и бросивший на них свою морду, вынырнул из конуры, и, виляя хвостом, поспешил смерить шаг со своим хозяином.
— Решил проводить меня, задира? — Натянув слабую улыбку, Лун присел и почесал пса за холкой. Кламальн смотрел на него черными блестящими глазками и пыхтел открытым ртом. 
Лун открыл калитку и пропустил пса вперед. Тот кружился под ним, и чуть ли не сбивал Луна с ног. Они шли поперек по гладкой, серой широкой дороге, на которой было тихо и не видно ни одного серафима. Только соседская девочка устраивала розовое чаепитие с куклами в своем дворе. Котенок из окна, пышный комок шерсти, с глубинным интересом, с большими округлыми глазами наблюдал за ней. 
Переходя с Кламальном широкую дорогу, Лун заметил выходящую из-за угла кальеру. Кальера - это небольшая, похожая на каплю, повозка, закрытая толстым стеклом. На ее колесах каплевидной формы, уверенно держалась резина. Эту маршрутную кальеру несла лошадь, у которой была белая грива и светло-бирюзовые глаза. 
Лун поднажал в скорости. Он, быстро перешагнув через бордюр, оказался на противоположной стороне дороги.
— Мне пора идти, дружок. — Сказал он псу, когда кальера начала останавливаться перед ними. Кламальн, казалось, даже состроил хмурую гримасу.
— Будь хорошим псом, и защищай Еккина и Аснин. — Нашептал он ему указание, присев и почесав собаку за ухом. — Защищай их.
Кламальн утвердительно гавкнул два раза. Будто сорвавшийся с цепи бешеный пес, он побежал в сторону соседского двора. 
Лун вернулся к кальере. Сверху вниз на него смотрел кучер в кепке-треуголке с рыжими до плеч волосами и каре-зелеными глазами.
— Куда едем? — проговорил он слегка усталым голосом.
— К Садам Гелепарин. — Просто ответил Лун.
Кучер мотнул головой, приглашая его сесть. Крыша кальеры с тихим шипением открылась, и Лун поскорее забрался внутрь.