Бирит-нарим

Часть четвертая. Таблицы судеб. Глава четвертая. Осада

1.

Прежде, давным-давно, когда еще человеческая кровь текла в Ишби, и человеческим было сердце, — первый месяц казался самой прекрасной порой. Странно было вспоминать это, ведь словно бы и не Ишби, а кто-то чужой, незнакомый тогда считал дни до разлива.

Но теперь вовсе не радовала душу мысль о весенних торжествах, хотелось, чтобы зима задержалась, — и не на месяц, как положено ей, а дольше.  Зимой воздух чище, а город тише. Не теснятся корабли у причала, и не мутят рассудок толпы людей и горячее солнце над головой. Зимой мысль течет спокойно, не тонет в водовороте суеты.

Да… но не этой зимой.

Ишби торопливо задвинул засов, прислонился к воротам. Сердце стучало ровно и дыхание не сбилось от быстрого бега, — но рукав рубахи был порван, и в ушах все еще звучали крики.

Это не может длиться вечно. Придет разлив — и все закончится.

И, хоть и не было в том нужды, Ишби позвал, мыслью коснулся хозяина — «Я вернулся» — и закрыл глаза.

Никогда прежде он не видел такой зимы в Баб-Илу.

Город пропитался запахом гнили. Привкус этот был повсюду, даже в храмах, — аромат воскурений не мог заглушить его. Дым затягивал небо, клубился, заползал в дом, делал горькой воду и нагонял тоску на сердце. На рыночных площадях толпились люди, и за бесценок отдавали золото, серебро и дорогие ткани, — лишь бы купить зерна. И то и дело разгорались ссоры, в ход шли ножи и камни, и городской страже не под силу было сохранить покой в Баб-Илу.

 «Только это и хорошо сейчас, — так сказал хозяин, и Ишби не уставал повторять себе его слова. —Убивать можно безнаказанно, никому сейчас нет дела».

Да, можно не останавливаться, выпивать жизнь жертвы вместе с кровью, черпать в этом особую силу… Но все чаще видел Ишби на улицах города тех, к чьим жилам не желал прикасаться. Солнце в их крови горело мутно, скрытое, как и в небе, горьким дымом. Горожане страшились недуга, толпами устремлялись в храмы, читали заклинания, отпугивающие демонов, — но смерть уже проникла в Баб-Илу, опередив врагов.

Враги пришли из Элама и не первый месяц стояли под стенами города. Ишби иногда поднимался на башню возле северных ворот, смотрел вниз, на войска чужеземцев. Лагерь их с высоты казался игрушечным селением, люди сновали там как муравьи, солнце вспыхивало на щитах и бронзовых бляшках доспехов. Ишби пытался пересчитать колесницы, но каждый раз сбивался со счета. Смотрел на осадные машины, пытаясь угадать, для чего они, — и не мог понять. И кого ни спрашивал, никто не знал, сколько еще продлится осада, устанут ли чужаки ждать под стенами, ворвутся ли в город, или царь сам распахнет перед ними ворота. Но голод и болезни уже захватили Баб-Илу, а зима все не кончалась, и Ишби чувствовал себя зверем, попавшем в ловушку.

Ишби открыл глаза, когда хозяин вышел во двор. А мгновение спустя и Зу показалась на пороге, — закутанная с ног до головы в простое покрывало, лишь лицо открыто да кисти рук. Странно было видеть ее такой, — не украшенную подвесками, кольцами, и ножными браслетами, ступающую бесшумно.

— Дрался? — спросил Лабарту. Как и Зу, он снял украшения, а волосы завязал куском ткани, спрятал, чтобы не рассыпались по плечам.

Ишби одернул разорванный рукав, мотнул головой.

— Нет, убежал от них, но…

Но слишком много таких, слишком часто…

Только теперь заметил, как темно и пусто вокруг: светильники не зажжены, и домашнее тепло и покой утекли из жилища, исчезли, остались лишь кирпичные стены, мертвый дом.

— Ишби. — Голос хозяина звучал тихо, но казался спокойным и ровным. — Возьми печать, палочки для письма и таблички, те, что делал для храма… Мы уходим.

Ишби поспешил в дом, нырнул за дверную завесу, остановился на миг на пороге своей комнаты. Сердце тоскливо заныло, но Ишби лишь крепче сжал зубы, поборол печаль. Раз Лабарту решил уходить, — стало быть, пора, надо торопиться, и прощаться с жилищем времени нет.

Думал еще несколько лет проживу здесь…

Маленький дом, тесный, всего три года как перебрались сюда, взяли другие имена, преобразились в глазах людей… Рабов не держали, жили втроем и казались соседям семьей не бедствующей, но и не богатой. Но началась осада — и изменилось все. Как не пытайся, а не может экимму уподобиться человеку, истощенному от голода, страдающему от болезней. Ни раз и ни два уже врывались во двор люди, искали запасы зерна, проклинали и угрожали. Уходили ни с чем, — не было в этом доме пищи, а чары экимму тушили их пыл.