Богодул

Богодул

Ах, Емеля-дурак, не буянь-ка,
Не рождай-ка позорный навет!
На Руси каждодневная пьянка
Чтится свято, как Божий завет!
Богом русские люди помазаны
На лобзание черных кудрей,
На груди, что растут неприкаянно
И гудят, как и волны морей!
Ах, Емеля-дурак, не скажи-ка,
Не пиши англо-саксам брехню:
Мол, мораль наша серо-безлика,
А всю святость сечем на корню.
Скоро Суд воссияет ужасный,
Призовет на войну всех Христос.
Люд убогий, юродивый - разный
Вновь отправится в пьяный разнос.

Тихо, взвалив на больные спины баулы, чапают деревенские старушки от остановки к скромным пятиэтажкам. Последние живые свидетели покосившихся мазанок, сгнивших полов и гуляющей по улицам скотины, бредут они, провожаемые солнцем.

Деревня в Калининском районе раздалась в размерах. Несколько десятилетий назад воздвигли многоэтажных бетонных истуканов. Падают солнечные лучи на выступающие гигантские балконы со всевозможным хламом. Там и герань, и велосипед со вздувшимися шинами, и бабушкины панталоны, помнящие поднятую целину, и дедовские нарды, в которых проигрывалась и без того нищенская пенсия. Мрут деды как мухи, особенно там, где гости из Средней Азии не справляются с горячим асфальтом. Течет асфальт по всей улице, минуя отделение почты, амбулаторию и продуктовый магазин. Горькие масляные пары вздымаются в воздухе, пока старушки продолжают тягать баулы. Таковы жители деревни Калининского района.

Очередная партия прибывших суетливо высыпается из автобуса. «Голубое чудо», точнее, проловоз катится по длинному шоссе. По остаточному принципу раскидывает он горемык и скитальцев Святой Руси, но те, кто выбрался на этой остановке, встречаются взглядом с ним – с Богодулом.

Неотступно глядит Богодул на топающих по вымученной дороге. Сколько слез познал этот путь до бетонных истуканов, до продуктового магазина, в котором водка стоит дешевле палки колбасы. Завтракает Богодул, чем придется, и редко закусывает хлебушком. Все больше кусает локти, жует старые платья пожилой матери.

Не жесток, а жалостлив взгляд кряжистого мужичка. Сколько ему лет – поди разбери. Одни дают пятьдесят, а те, что помилосерднее, прочат Богодулу долгую и счастливую жизнь.

«Рано тебе, Лешик, к Богу отправляться. Ты еще нам здесь нужен» - успокаивают мыкающегося из угла в угол мужичка.

Поистрепавшиеся штаны с коричневыми пятнами на заднице, белая с высохшей рвотой маечка и накинутый пыльный тулуп. Поверх лысеющей бронзовой головы надет выцветший черный картуз. Беспутно болтаются ноги Лешки, сидящего на остановке. Взглянет в душу каждому и каждому поклонится, хоть чуть, но поклонится. Тяжело упадет полная мыслей голова, неумело прикрученная к маленькому и пухлому тельцу.

Летом Богодул вдоволь наедается какой ягоды и овощной культуры. Идет по жаре, сказочно бает матные частушки и удалые «завихрушки». Завихрушки – что-то среднее между духовной песней и тюремным романсом. Веет от завихрушек глухой нищетой и беспробудным горем. Чапает, как и старушки, по омытой слезливым дождем дороге. Чуть слышится его матный распев, как летит в Богодула когда кабачок, когда ведро клубники, а когда целая капуста. Всему радуется Богодул и жадно подбирает всякую ягодку. Падает розовая клубника в его пасть, летит по длинному пищеводу. Одна за одной ягодки наполняют его ненасытное чрево. Когда же пир кончен, то замертво падает он под черешневым деревом.

Слышится урчащий храп Богодула на всю деревню. Снится тому чудо-юдо рыба кит и северное сияние. Часто приходит во сне кит. Плывет на нем отец-подводник, машет большой рукой с длинными растопыренными пальцами сынку Лешику. Лешик, конечно же, парень не промах и знает, что за китом ему не угнаться. Да и вода больно холодная, хоть и течет мощный Гольфстрим. Про Гольфстрим им еще в начальной школе сказывали.

«Хорошо Европе, конечно! Вы на их климат-то поглядите! Теплынь, не то, что у нас. У нас и почва плохая, и дорог нет, а все почему? Гольфстрима у нас нет! Только вон в Мурманске. Там хорошо. И мишки, и киты, и северное сияние».

И с теплотой на больном сердце вспоминает Богодул это северное сияние. Лилово-лазурные полосы разливаются на темнеющем небе. Слабо воет далекая метель. Выходят в открытое море рыбаки на самодельных шхунах, ищут свою чудо-рыбу. Совсем чуть-чуть пожили Семеновы на Севере. Считай, и не жили вовсе, хоть и Богодул, и его пенсионерка-мать памятуют страшную гибель «Курска».

Сгинул отец, обещавший прокатить и на лодке, и на ките. До сих пор лежащий под черешневым деревом Богодул прокручивает в голове слова бати, рефлекторно хватается за отпущенную пушистую бороду. Помнят ручки, и тянет их мужичок к небу, будто вот-вот поймает отцовскую бороду.

Но далеко уплывает кит. Уплывает туманный образ погибшего отца, а на Богодула уже ругаются крикливые дачницы. Кроют благим матом, да так, что целая округа просыпается от дневного сна. Гонят Богодула ивовыми прутами и бойцовскими собаками. Собаки свое дело знают, потому лишь валят на землю и громко лают. Желто-ядовитые слюни слетают с их длинных клыков. Сворачивается в клубок, подобно ежику, мужичок и бормочет что-то невнятное. То ли молится Богодул, то ли исповедуется, предчувствуя неладное, да только зовут собак обратно. Кидают зверям громадную белую кость – они и рады.

Лежит мужичок, переворачивается с боку на бок. Ветер погоняет дорожную сухую пыль. Бьет в глаза она Богодулу, и яркое полуденное солнце застит их. Полу ослепший от света и пыли ползет на карачках, ищет, как раненый зверь, берлогу. Ноет и жалко блеет Богодул.