Богом данный

Глава 1. Лиза

Тем злополучным вечером я увидела его впервые. Я занималась тем, что неторопливо размазывала грязь по полу. Стены серые, пол серый, затоптанный, а швабра ярко-салатовая, и это мне нравилось, хотя её я тоже ненавидела. Хотя, в тот период своей жизни я ненавидела всех, особенно этих мужчин. Мне казалось, что они специально игнорируют коврик у дверей и топают своими грязными ботинками оставляя на полу осеннюю грязь. Им нравилось унижать меня, Лизу Муромскую, девочку, что играла на трех музыкальных инструментах, а в обеденный перерыв читала Шекспира. Они хотели меня сломать, и порой мне казалось, что у них получается.

Так вот, вернусь к нему. Я старалась не поднимать глаз от пола, мне так было легче. Шваброй вперёд, назад, сунуть в ведро, отжать и снова. Но в этот раз на движении вперёд моя салатовая подружка по несчастью уткнулась в лакированные ботинки. Они буквально сверкали, и вдвойне удивительно, почему же от таких блистательно чистых ботинок грязные следы? У меня в зобу дыхание сперло. Да, я ничто. Я значу для них меньше, чем тот же коврик. Но… сколько можно?  

- Там есть коврик, - сказала я выпрямившись. – Возле двери.

И потом только подняла на него глаза. Медленно, очень медленно, боясь его гнева и одновременно ликуя – я дала хоть какой-то отпор! Дорогие ботинки, брюки идеально выглажены, галстук… Галстук повязан небрежно, и мне ужасно хочется его перевязать – это я могу мастерски, но желание глупое. Наконец добираюсь до лица, голову приходится задрать, так как мужчина гораздо выше меня. И смотрю в его глаза. Они абсолютно непроницаемы, по таким не понять, что у человека на уме. Он может с равным успехом рассмеяться или просто заехать мне по лицу, мне хочется сжаться в предчувствии этого удара.

- Богдан Львович, - влез сопровождающий мужчину парень. Наверняка – охрана. – Я…

- Не стоит, - остановил он парня, хотя тот явно горел желанием поставить меня на место. – Девушка права.

И… вернулся назад, тщательно вытер ноги о коврик. Растерянный телохранитель сделал тоже самое. Мимо меня прошли молча, а я, не понимая, зачем мне это, за ними следом, швабра салатовая волочится по полу. Дверь в кабинет закрывалась медленно и я успела уловить обрывок разговора.

- Это что за чудо со шваброй? – спросил тот, что Богдан Львович.

- Это городская сумасшедшая, - засмеялся Виктор.

Дверь закрылась, я остановилась перед ней. Так и есть – сумасшедшая. Нормальная бы сюда не попала, нормальная обходила бы это место за сотни метров, как минимум. А я – здесь. Я искреннее ненавижу каждый сантиметр этого здания, которое практически стало мне тюрьмой. Тогда, несколько месяцев назад, когда меня притащили сюда и истерзанную, причём не столько физически, сколько надорванную душевно, бросили на пол перед Виктором, он сказал:

- Отмыть и на панель.

И забыл про меня, зачем я ему нужна? А я… я не хотела, я не могла. Мама бы в гробу перевернулась, попади я на панель. Хотя, она бы и за смерть Василька… не думай, Лиза, не думай о том, чего не можешь изменить.

- Нет, - твёрдо сказала я прямо с пола. – Я просто повешусь и все.

- Думаешь, мне тебя жалко? – хмыкнул Виктор снова обратив на меня внимание.

- Думаю, вам дороги ваши деньги…

Он засмеялся. Он вообще любил смеяться, этот человек, который так легко ломал чужие судьбы.

- И что ты можешь, кроме как трахаться?

- Я могу играть на фортепиано. На скрипке. Ещё виолончель, но немного хуже.  

Теперь засмеялись все. Наверное забавно смеяться вот так, когда ты сильный, когда вас много, а жертва всего лишь сломанная девочка. Я нашла в себе силы и встала.

- Я могу мыть пол, - сказала я. – У вас тут очень грязно…

Мне и правда выдали швабру, ведро, показали где набрать воду. И я водила туда сюда по полу и не понимала – зачем ему это нужно? Долг, который мне в наследство Василек оставил был таким несметным, таким огромным, что шваброй его не отработать. Но… он ждал. Наверное того, что я сломаюсь, других вариантов у меня не было.

Грязный коридор никуда не делся, но он был пуст. Иногда мне даже казалось, что если я уйду, то этого никто даже не заметит, но проверять боялась, слишком свежи воспоминания. Сейчас же я осторожно поставила швабру у стеночки и прошла в кабинет, который выходил окнами на парковку. Окно было приоткрыто, холодно, я сразу же его закрыла. Прижалась носом к стеклу – запотело от моего дыхания.

- Ну же, - попросила я, сама не зная, чего.

Хотя нет, знала. Я хотела видеть, как он уходит, этот Богдан Львович. Он никак не вписывался в уже устоявшееся течение моей дерьмовой жизни. Как элемент пазла, который приблудился из другого набора и портит всю картину. Протерла стекло рукавом и снова вгляделась, на улице тем временем начал накрапывать дождь, я с тоской подумала о том, сколько ещё грязи мне натащат.

А потом я увидела его. Телохранитель нёс над ним зонт. У машины, это был чёрный автомобиль класса люкс с наглухо затонированными окнами он остановился и закурил. И посмотрел. Просто на здание, а казалось – на меня. Я успокоила себя тем, что он не мог найти взглядом меня среди десятков тёмных окон. Точно не мог. Дверца автомобиля хлопнула, я вздохнула и вернулась к своей верной подружке – салатовый швабре.

- Эй, барышня-крестьянка, - окликнул меня Стас.

Стас – порождение этого места. Такое же больное и злобное, как оно само. Я ненавидела его, пожалуй, больше всех, хотя и пыталась убедить себя, что он недостоин моей ненависти, но получалось плохо. Пожалуй, больше всего меня поразило то, что он читал Пушкина и прозвище мне подобрал удивительно верно.  

- Что?

Один господь знает, как я не хотела отвечать, я мечтала просто сделать вид, что не вижу его, пройти мимо, а лучше – ударить. Сильно, наотмашь. А по факту ударить меня мог он, поэтому я ненавидела его, но всегда отвечала.

- Ты правда Черкеса отправила ноги вытирать?

В моей голове пощелкивая закрутились шестерёнки. Я многое узнала в этой обители зла, даже того, чего лучше и не знать. Поэтому вспомнила сразу – Черкесов Богдан. Черкес. Тот, чьё имя лучше не упоминать, а если упоминать, то шёпотом. Конкурент нашего босса, а порой и партнёр, в зависимости от ситуации. И даже наши ребята, а это те ещё отморозки, признавали, что он страшный человек