Борис И Марья

Борис И Марья

БОРИС И МАРЬЯ

Светлой памяти моих родителей

Борису и Марии Амусиным посвящается

МИРИЛИН

Бориса Мирилина в деревне побаивались, но уважали. Коренастый, в плечах больше метра, он обладал такой силой, что с одного удара ставил

полуторагодовалых бычков на колени. Причём своей мощью никогда не кичился, кулаками показухи ради не махал. Жил спокойно, уверенно, тихо. О его недюжинной силе вспоминали только в тех случаях, когда кто-нибудь из сельчан во хмелю начинал, то жену потчевать тумаками да вожжами, то детей… Участкового в деревне не было, и поэтому бежали к Борису. И он шёл, днем ли, ночью, на вожжи, на кнут, на нож…

– Сильному негоже забижать слабого! – бормотал Мирилин, связывая вожжами очередного разбушевавшегося сельчанина. Затем забрасывал на плечо и нёс к колодцу. И – неважно, зима ли была, лето, осень – окатывал бедолагу ведром воды и тихо-тихо спрашивал: – Ты чего, скотина, над женой измываешься? Разлюбил? Раньше надо было думать, в своё время, а сейчас терпи и живи ради деток. Не их вина, что ты ошибся!

После такой коротенькой воспитательной беседы относил связанного и мокрого домой, обматывал ноги бельевой веревкой, в рот запихивал какую-нибудь тряпицу и со словами: «Лежи и думай, пока не простят», – заталкивал буйного земляка под кровать и уходил.

Сколько раз побитые бабы, сжалившись над своими мужьями, пытались их развязать – без толку. Узлы, завязанные Борисом, можно только разрезать.

Хуже было, когда в селе упивались гуртом и шли улица на улицу. С подобными баталиями Борис разбирался молча. Покряхтывая, наиболее горластых закидывал на деревья, причём швырял так, чтобы летели вперед спиной и глаз не поранили. Тех же, кто силился сопротивляться, охолаживал промеж глаз кулаком и поленницей укладывал в крапиву, если дрались летом, а по зиме распихивал головами в сугробы.

– Скучно с тобой жить, Борис, скучно! Ни подраться, ни выпить от души, – ворчали мужики. – Стоит какой-нибудь соплюшке завопить, и ты нас картечью по деревне раскидываешь. И что это бабы над тобой такую силу имеют? Нет, пора тебя женить, тогда узнаешь, на чьей стороне правда.

Случалось, что побитые, в очередной раз выкарабкавшись из крапивы, пытались Борису объяснить его неправоту.

– Ну, сам подумай, как нам при тебе, такой махине, свою силу девкам показать, чтоб внимание на нас обратили, чтоб лишний раз посудачили…

– Кулаки – это признак бессилия, а не удали, – усмехался Борис. – Ты себя делом покажи, характером. В селе – не в армии, здесь счёт не по росту и разбитым мишеням…

Но больше всего Борису доставалось, когда мужики шли драться деревня на деревню. Чаще такое случалось после уборочной. Село Долина, где жил Борис, стоит на левом берегу неширокой речки Еруслан. А рядом, через плотину, раскинулась деревня Михайловка.

– Два села, две совести, – часто говорил Борис.

И действительно, как будто не река, а десятилетия их разделяли. В Долине дома большие, кирпичные, крытые шифером. Почти вокруг каждой усадьбы огромные ухоженные сады, дорожки от крыльца вымощены кирпичом и гравием, что до сараев, что на улицу. А заборы-то, калитки, ворота! Разукрашенные по вкусу хозяина, они словно соперничали с солнцем, играя красками. В Михайловке – редкий дом каменный, всё больше деревянные срубы, окружённые плетнём вместо заборчика, заросшие огороды с вечным чучелом под чугунком да колодцы, серые, морщинистые от старости и покосившиеся от боли. Горько даже колодезным журавлям видеть, как михайловцы каждый день пропивали свои судьбы в забегаловке у Клавки Саркисьянц. Но после уборочной михайловские мужики наматывали на кулаки велосипедные цепи, вырывали из огородных плетней колья покрепче, доставали из-под завалинок припрятанные до случая свинцовые кастеты и шли бить долинских. За что? Что живут лучше, урожай гуще и техники побольше… И вообще – соседи и далеко идти не надо. Достаточно перебраться через плотину, и вот они – довольные, счастливые, сияющие от всегдашнего успеха мордочки долинские – лупи не хочу! Главное – перебраться через плотину.

Однако, почуяв неладное, бабы с обоих берегов уже с полудня бежали к Мирилину и просили его вмешаться. И когда михайловцы, основательно подвыпив, поднимались на плотину, их, сидя на бревне, встречал Борис. Сюда же подходили и долинцы, вооружённые не хуже соседей. Мужики вначале робко, затем всё настойчивее и настойчивее наступали на парня с двух сторон, уговаривая отойти и не мешать «выяснять обстоятельства». Борис молчал. И только когда разгорячённые головы, хватаясь за кастеты и колья, пытались прорваться сквозь границу Мирилина, он вставал, поднимал бревно и начинал им крутить над головой, разгоняя то толпу михайловских воителей, то долинских. И разбегались. Выбор-то небогатый: либо под бревно, либо в воду холодную… Разбредались мужики, наоравшись, наплевавшись, но не подравшись… И так из года в год. Бориса Мирилина в деревне побаивались, но уважали.

ДОМ

Когда Борис пришёл из армии, он сразу же начал строить себе дом и рассаживать сад. Место выбрал на берегу реки, рядом с огромным лугом.

Что ни вечер – он там. Другие парни – в клубе, на гулянье, а Борис всё постройкой занимается. Кирпич к кирпичу подбирает, как мозаику, стены выкладывает. Брёвна тешет – что кукол вытачивает, каждое гладит, с каждым разговаривает:

– Не судите меня, родненькие, что топором да ножовкой вас увечу. В доброй семье жить будете, не под снегами колючими, не под ветрами завистливыми, не под дождями слезливыми… Моё счастье – ваше счастье. Вместе будем хранить и тепло, и тишину.