Братья по крови

Братья по крови

Все шло как обычно. Стучал двигатель. Пахло порохом, дымом, машинным маслом. Мы снимали группу «спецназовцев» с горного пятака. Банда муллы, пришедшего из Пакистана, шла за ними почти двое суток, а теперь обложила со всех сторон, на развалинах заброшенного пуштунского кишлака. Вертолеты прикрытия поднимались по очереди от самого дна ущелья, отстрелявшись, ныряли вниз. Здесь нечему было гореть. Только камни, песок и глина. Люди не в счет.

Рация коротко хрюкнула: спокойно, мол, мужики, все по плану.

Ориентируясь по вспышкам, мы зашли с наветренной стороны пыльного облака. Санитарный «МИ-8» завис над землей, ощетинившись крупнокалиберным пулеметом. Трепещите, засранцы! Поди, разберись в этой кромешной тьме, что там у нас на борту: красный крест, или добрая порция НУРСов? Близость земли я давно воспринимаю на вкус. Солона афганская пыль. Много здесь пролито пота, крови и слез.

Пара «вертушек» синхронно скользнула над нами, давя и утюжа все, что шевелится на этом пологом склоне. Я распахнул дверь и склонился над прицельною планкой. Фельдшерица Наташка загремела своим «хозяйством». По-домашнему запахло спиртным.

Ох, и баб выдают на-гора советские медучилища! Что ни белый халат, то кровь с молоком. Не Наташка — машина для воспроизводства. Ребята из нашей палатки по-доброму мне завидуют. Хоть изредка, на крутых поворотах, я все же могу прикоснуться к прекрасному.

— Шибче, хлопчики, шибче! — сипло орал Валерка, как будто бы там, внизу, мог кто-то его услышать.

К вертолету и так бежали. Кого-то, кажется, волокли… и вдруг! (Всегда это чертово «вдруг», особенно если «по плану»). Короче, удара в спину, со стороны ущелья, мы как-то не ждали. Атаковать одновременно с восхождением, нереально. Тот, кто внизу, на войне побеждает редко. А тут, прямо из-под колес страхующей нас «Мишки», ударила пулеметная очередь.

Резкий грохот и треск лопающегося металла заглушили Валеркины матюги. Что-то там, в движке, надсеклось. Наверное, командир инстинктивно перетянул рукоятку шаг-газа. Уходя от атаки, наш вертолет резко рванулся вверх.

В сторону неизвестного пулеметчика с земли протянулись несколько «трассеров». Туда где они сходились, я тоже добавил пару коротких очередей, хотя уже точно знал: больше внизу стрелять некому. И Валерка это почувствовал. Светало. Я различал пыльный пятак площадки, задымленный перевал… прав командир, нужно линять.

Десантников было пятеро, их них — двое тяжелых. Пришлось помогать — опускаться на землю, в холодную афганскую пыль.

Суровые у них горы, похожие друг на друга: хмурые, чужие, враждебные. Левый гребень, правый гребень… крутые, мрачные стены, никогда не знавшие солнца. А где-то внизу темное, промозглое, бесконечно длинное ущелье, по которому пилить и пилить…

— И как же ты, сука, забрался сюда?! — Пулеметчик лежал шагах в двадцати, у развалин глухой глинобитной стены. Я его опознал по альпийскому снаряжению. Карабин был застегнут на страховочный пояс, а фал до конца не выбран.

— Наемник, — пояснил человек в натовском камуфляже, толкая его подошвой ботинка с высокой шнуровкой, — тяжелый, падла!

Я глянул и обомлел: в рассветное небо равнодушно смотрели, знакомые с детства, глаза Григора Головина. Да, это был он, мой названный брат.

Жили мы с Гришкой почти по соседству. По разные стороны одного Большого ущелья. А познакомились — черт его знает где: у самого синего моря, в пионерском лагере «Солнышко». Было нам лет по двенадцать — тринадцать. Вместе с другими ребятами, мы играли в футбол, ходили в походы. А по ночам убегали в горы, или на пляж, плавать. Так, чтобы по настоящему, за буйки.

Однажды, во время отлива, нас потащило в море. Я рванулся было, как спринтер, саженками, да быстренько скис. Руки словно свинцом налились, ногу свела судорога.

Ну, все, — думаю, — крышка!

Еще больше запаниковал, водички хлебнул, чуть ко дну не пошел. А Григор — молодец! — не бросил. Где он только слова такие нашел? Сумел-таки вбить в мой растрепанный разум, что жизнь — это такая штука, за которую стоит бороться. И делом помог — подныривал, массировал «уснувшую ногу»: елозил ладонями под коленкой, потом — где-то в районе щиколотки, несколько раз уколол застежкою от значка, который носил почему-то на плавках.

Потом мы гребли-выгребали к молу, держась за осклизлую широкую доску, которая подвернулась под руку, когда сил уже совсем не осталось…

Гришка брел уже по пояс в воде, а я все еще не уверовал в чудо. Все боялся встать на ноги. Чувствовал, что если уйду под воду, больше не вынырну никогда. Острая галька царапала пузо, а руки продолжали грести.

Ветер дышал ночною прохладой, а я все лежал, обнимая мокрую землю, то ли блевал, то ли плакал?

— Спасибо, Григор, — выдавил, наконец, — если б не ты…

— Морду тебе, что ли, набить, чтобы плавать учился? — зарычал Головин. — Да ладно, хватит с тебя, и так натерпелся.

Было темно. Мы долго искали свою одежду. Потом брели босиком по прохладной пыльной дороге, болтая обо всем понемногу.

— Без тебя бы я тоже не выбрался, — грустно сказал Гришка, — знаешь, как это страшно? Как это страшно… остаться совсем одному.

У окраины города мы нашли расколотый пополам граненый стакан, помыли его в соленой морской воде и одним осколком стекла надрезали левые руки. Когда стекло покраснело, ранки соединили. Две струйки горячей мальчишеской крови смешались в одну. Каждый слизал свою порцию, и мы поклялись самой страшной клятвой быть кунаками, когда вырастем — обязательно породниться. А еще, как дополнение, всегда и во всем помогать друг другу.