Будни ребёнка "индиго"

Глава 1

Часть I: "Снова"

 (1974-1983)

Глава 1-я: "Things we said..."*

"Как правило, дети 'индиго' сохраняют яркие воспоминания даже о ранних периодах своей жизни".

…Оставив в комнате, полной запахов, на тысячу лет старше, чем я! Иногда успокаивая прикосновениями и никогда — мыслями. А так хотелось бы услышать в ответ чью-нибудь хорошую мысль, ведь мне слишком беспокоится одной в этом неповторимо взрослом духе! Хуже бывает только материнское молоко из самого нутра. Его тёплая приторность то и дело заставляет резко вздрагивать, трепетание идёт откуда-то из середины тельца. Поэтому вскоре я уже хитро делаю вид, что сплю, отворачиваясь носиком каждый раз, когда подходят кормить меня грудью. Тогда моя, из-за всего тревожащаяся бабка начинает чихвостить молодую маму Эсу: опять, мол, ребёночек не кормлен.

Сказала бы я, что молоко — вообще, не еда, а нечто, вроде э-э… росы на изнанке чего-то сущностного, но ещё не говорю ничего, наоборот, беспомощно барахтаюсь ночами в мокром и тесном пространстве. Ненароком оказавшись в мире, на сей момент состоящем из мягкой темени и равнодушной светлоты, попеременно сна и не всегда осязаемых рядышком домочадцев. Когда я ощутила это, определённое мною как собственное, во мне появилась жажда плача. Долгое желание плакать обо всём наперёд, не знаю, почему? Впрочем, мои ранние годы всегда большей частью получаются густым нескончаемым сном, слепленным из остатков-слоёв временных или, скорее, несвоевременных жизней.

О, это были бы целые эпохи из не появившихся воспоминаний, которые можно лишь представлять другими, нежели те, что проявляются сейчас как мои предощущения! Особенно, когда начало жизни впечатляет, словно ослепление, а продолжение её снова дрейфует в Великой Вечности.

…— Зовите меня Мари, я — не Габриэль! — заявляю перед зеркалом в прихожей.

Оно, кристальное и мрачное одновременно, с интересом заглядывает в мои глаза. Пытаясь так и сяк рассмотреть теперешнее тело в зеркале, я отодвигаюсь дальше, дальше… Значений "кто я" есть немыслимое множество. Вопросы: "где, как и зачем появился?" встают безответными. Не то, что имя, эхом поднявшееся со дна памяти!

— Да, Мари — я! — уверенная, повторяю маме.

— Нет, Габи! — так она зовёт меня. (Как-нибудь выяснится, что почти на французский манер, и хорошо тогда, что не "Габо" или "Габа"!) — Имя "Мария" тебе не подходит. Оно, скорей, для нашей бабушки.

Наша бабушка стоит, кстати, подле. Они с мамой, друг на друга похожие, злостно поглядывают одна на другую и на меня тоже. Когда-нибудь я буду походить на обеих глазами: тёмно-зелёными, стану сама до предела серьёзная. Однако непонятно: "Почему 'Мария'? Имя отнюдь не собственного сочинения. Когда-то я ей была, или она мной?" — мыслится мне. Хорошо, что я умею широко мечтать воспоминаниями: теми, что пока не вскрылись.

"Называйте меня Мари!" — робкая мысль. Папа Брэб её не слышит, зато берёт с собой в полёт на одеяле. Это раньше, моё "я" будто представляло собой целый шар — обитание в мягко-надёжной мгле одёжек и одеял, а теперь меня ждут путешествия внутри них, как на качелях. Брэб с Эсой делают этакую одеяльную колыбель, ловят меня в неё и машут мной в разные стороны. Там чувствуется нечто, напоминающее нечёткий пульс сердца в нежнейшем убежище, особенно, если одеяло попадётся синее. Мах-мах-мах! В красном было бы слишком жарко, а зелёного не имеется. С приятным покачиванием "туда-сюда" пропадает потребность предчувствий. Тёплое и пушистое порхает где-то в середине тельца, бесконечно радуясь летанию! Так ощущается первое в новой личности счастье.

Когда же мне напеваются "Слова, что сказаны сегодня", ощущение бывает такое, будто папа с мамой извлекают сокровища устами своих душ в моих ранних серебряно-чёрных ночах. В центре сна мелодия напева Брэбом или Эсой "Things we said today" звучит, как "люли-люли котика" на битловский мотив. А "котик", вообще, это — я! Если спишь с неудобством, и животик болит, папа в ответ на тревожный, раздражённый писк возьмёт да промурлычет, а мама облегчённо проплачет прекрасную и печальную колыбельную, в сладких словах которой спрятана вечная музыка, и усыпит меня этим, и успокоит. А я потребую повтора орущим фоном: мол, "люли котика" снова давай!

Вот так, в моём наполовину некомфортном мире появились "Битлы", а мне для успокаивания достались их "слова, что были сказаны сегодня", однажды и навсегда.