Будни ребёнка "индиго"

Глава 3

Глава 3-я: "Мечтай!"

"Ребёнка 'индиго' узнаешь по очень серьёзным глазам,

в которых читаются не только глубокая осознанность

происходящего, но и достаточно ранняя мудрость".

Стою так, словно навсегда ушла в себя, лишь взгляд мой направлен на окна. Здесь столько окон в многочисленных домах вокруг, что, кажется, вдали нет горизонта! А где-то он явно быть должен: зубчатой чертой, идущей вдоль лесных верхушек — так, вроде, рассказывал мне папа. Тут же один двор впереди: не очень удобный простор, негде спрятаться, и такие, как я, что просторы не любят, больше не попадаются. Перестав однако, копошиться по кустам акации (поиск и вылавливание милых котиков), я приближаюсь к группкам ребятишек, деловито снующим меж беседкой и песочницей. Верней, подхожу ко всем с радостной добротой, которую вряд ли получится заметить по моему виду, и собираюсь им раскрыться, а потом мигом передумываю и поворачиваю обратно, к акациям и котикам. Так что, добровольно не скажу я на полностью не осмысливаемом языке: "Давай играть, что ли!"

Почему те, что снова оказались детьми, обязательно должны играть? Чуть что: играй, иди играть, а лучше, смойся с глаз долой. В песочницу с лопаткой, формочкой куличики лепить! Куколки, колясочка и к мамочке на ручки. А что за тошнотворный кошмар остаётся под вечер — подогретое молоко с пахучей плёнкой! Всё это возможно для меня не иначе, как по принуждению. Непременное детство и другие непостижимые дети вокруг. Они почти такие, как и взрослые, но пока новой жизни ничтожно мало лет, склонны уподобляться всяческой глупости: сю-сю-сю, у-тю-тю. "Фу, ерунда какая!" — обычно бурчит папаша Брэб. Хотя играя, можно вспоминать события в прошедшем и пройденные навыки, а ещё выравнивать движения вибрирующими шагами, подрастая с каждым сантиметром дальше от земли.

Лично я думаю, что на самом деле-то, хочу дружить. "И вправду, надо бы сдружиться!" — узнаю от мамы. "С кем-нибудь стоящим!" — добавляет папа. "Да, хоть с кем…" — вздыхает ба. А я желала бы: честно и просто. Это должно быть, как раскрывающееся во мне окошко, оттуда вырывающийся свет! Я стану передавать его другим или раздаривать понапрасну, относясь ко всем большей частью чуть ли не ангельски. Долгое время, притом ни за что, ни про что. Ага, то есть, придётся общаться со многими и милосердно терпеть невообразимое, как будто я… Ну и ну!

Да, слегка родственна тем, кого обозначают словом оттенка розово-алой клубники, тающей в чёрных глубинах космических недр. Никогда не говорили мне об ангелах, но поглядывая на серо-голубой кусочек неба сквозь наполовину жёсткий куст, полагаю, что действительно из них. Пусть доброта сейчас во мне не так поверхностна, как требуется для общения со всеми, она и есть то качество в наличии, что даже не потребует развития в дальнейшем. А пока что, я буду вести себя, как получится, согласно собственному естеству: не злому, терпеливому и рассудительному изначально. Вот продолжаю размышлять себе об ангелах, а остальные…

Одни, как я, считаются девочками, одетыми в платьица; я же ношу брючки и свитер. Другие, это мальчики, которые меня к своим почему-то не причисляют, хоть тоже ходят в штанишках. Первые притворяются скороспелыми мамками, колыхают, подвесив под низкими яблонями самодельные колыбельки с голышами, слащаво баюкают кукол — пластмассовых дочек. Вторые разгоняют по двору "войнушку", носятся туда-сюда с игрушечными автоматами и бездумно наставляют их на проходящих. А лучше бы со мною во главе совершили набег на тех сюсюкающих дурочек, раскидали бы по сторонам, как говорит папуля: шмотки бабские! Так, нет, не слушают меня мальчишки, потому что хоть я и пацанка, но для них-то совсем не пацан. И всё равно, я своим куклам колыбельные не напеваю. Им, подаренным, головы оторвала и забросала за диван. С чувством нескрываемого удовлетворения.

— Что ж ты так? Они были мягкие, а не такие, как тут продаются, их из заграницы специально привезли! — жалостливо твердит теперь мамуля.

Подумаешь! Вот у меня есть любимая игрушка, что называется по-революционному: маузер. (Это всё впечатление от фильмов про гражданскую войну, где красные комиссары браво расхаживают с подобным оружием.) Тяжеловатым пистолетом на маму, по примеру мальчишек, замахиваюсь, ужасая, поэтому её, испуганную, точно не изображу. А войны страшно боится бабушка Мари, поминая то немцев из прошлого, то на всякий случай, опасаясь в будущем американцев.

Не понимаю этих их притворных игр: ни того, что позволяют себе взрослые, и ничего, что вытворяют дети. Я к ним, ко всем, не причём! Возможно, это будет моё коронное выражение. Что означает: и тут не то, и там не так. Не с девочками и не с мальчишками, только и слыша от них повальное хвастовство: "я — самая, самая красивая!", "я — первый, лучший и в придачу всех быстрей". Ну, и что с нелепого того? Не понимаю: зачем стараться быть кем-то ещё, если ты уже есть! Самый… лучший? Или кому-то хочется ощутить себя главным, потому что за душой у него нет ничего, не о чем думать и нечего припоминать. У меня, например, кроме расплывающихся пятен памяти, есть мечты о двух платьях. Сначала, о первом из них: синем-синем. Оно не должно быть ярким, скорей, насыщенным, как небеса перед закатом. Я чувствую сам цвет, и с золочёной вышивкой платье станет праздничным нарядом для принцессы. А на каждый день, так повторяет сама ба-Мари, мне обязательно потребуется второе: малиновое и с отделкой серебром. "Вкусное", притягательно ягодное! Кстати, те же цвета могут быть и у ленточек для волос.