Бункер

Бункер

Как всегда тяжелее всего было просыпаться.

Некоторое время Мартин просто лежал с открытыми глазами и смотрел туда, где, предположительно, находился потолок. Окружавшая его тьма была такой же, как всегда: тяжелой, затхлой и какой-то липкой, словно к ней подмешали прокисшие овсяные хлопья.

Он прикрыл воспаленные веки, и темнота тут же расцвела мириадами крошечных огоньков: алых, зеленых, голубых, как будто на черном бархате театрального занавеса кто-то включил мягко переливающуюся елочную гирлянду. За этим разноцветным калейдоскопом можно было наблюдать часами, и Мартин знал, что если долго вглядываться в огни, то можно увидеть подобие короткого сна наяву, иногда довольно интересного.

Он вспомнил слова Старшего: «Это все глюки, Умник. Я как-то читал в Сети про то, как готовили будущих космонавтов. Там у них была такая темная коробка, в которой летчиков запирали на много дней и очень скоро они начинали видеть всякое... ну, чего на самом деле нет. Мозги сами создают себе «реальный мир», понял?»

Мартин вяло подумал, не возьмут ли его в космонавты, но потом улыбнулся: мысль была чистой воды идиотизмом. Даже если где-то в мире и остались «Шаттлы», ни один из них не взлетит уже никогда.

Он понял, что проснулся окончательно, когда обоняние, наконец, достучавшееся до сознания, разбавило темноту привычными запахами: сырая штукатурка, рвота, кровь, лекарства, кислый запах мочи из дальнего угла бункера. И слабый, но отчетливый аромат горячего парафина.

Тут Мартин, наконец, понял, что его разбудило: едва заметный блик света, подрагивающий на высоком потолке. Он сощурился – и точно: были видны даже фестоны древней паутины в углу и перегоревшая лампочка на длинном витом шнуре, похожая на повесившегося Шалтай-болтая.

Он резко вскочил, едва не разбив лоб о раму верхней койки (все кровати в бункере были двухъярусными) и зло уставился туда, где на столе коптил, оплывая, свечной огарок. На мгновение он увидел отражение догорающей свечи в двух широко распахнутых от ужаса глазах, а затем оно исчезло, и из-под стола донеслись всхлипы и возня.

Это, конечно же, была Сильвия. Ей еще даже не исполнилось шесть, и в бункере она была самой младшей. Мартин вспомнил, как увидел ее в первый раз: закопченное, перекошенное от страха лицо, обгоревшие пряди седых от пыли волос и это кретинское розовое платье с огромным карманом на груди.

И жуткий, всепоглощающий страх перед темнотой, вынуждавший Младшую постоянно мочиться в постель.

Мартин почувствовал, как в висках начинают собираться маленькие злые заряды ярости. Он сжал кулаки и прохрипел:

- Сильви! Ты опять за свое?!

Он знал, что она не выносила, когда ее называли «Сильви» - так ее называла только мама, при любом воспоминании о которой Младшая тут же начинала плакать, но сейчас ему было наплевать. Слопай она, пока Мартин спал, весь его дневной рацион, он бы даже не пикнул. Консервов осталось мало, но последние несколько дней его воротило от еды – плохой признак. А вот свет – совсем другое дело. Он не признался бы в этом даже под пыткой, но больше всего его пугала именно перспектива остаться без света. Под землей, в полной темноте...

Конечно же, Младшая тут же начала плакать. Плач ее был совершенно невыносим: тоненький тоскливый вой, разрывающий душу. Мартину всегда казалось, что от этого звука его мозги вот-вот начнут кровоточить.

С верхней койки донеслись сухие хлопки.

- Молодец, Умник. Аплодисменты! Ты ей еще голову открути. Совсем с катушек съехал?

Как всегда сарказм в голосе Старшего смешивался с изрядной долей участливого любопытства. На всех без исключения обитателей бункера этот тон всегда действовал подобно ведру ледяной воды в лицо: щеки Мартина тут же вспыхнули. Он прикусил губу, проклиная свои вконец расшатавшиеся нервы и искренне радуясь, что в темноте не видно выражения его лица.

- Я... – промямлил он. - Свет...

- Я понял, – Старший вздохнул. – Очкарик! Сколько у нас осталось свечей?

В углу кто-то завозился; зашуршала бумага.

- Две упаковки по двадцать штук. – Судя по голосу, Очкарик тоже недавно  продрал глаза. – Плюс два фонарика, но в большом почти сели батарейки. Ну и, понятно, полкоробка сухого спирта.

- Негусто, – хмыкнул Старший. – Ну да ладно. Плакса! Успокой Младшую, пожалуйста! А ты, деревенщина, извинись перед ней.

Плакса тут же встала со своей лежанки (по известным только ей причинам она спала не на кровати, хотя свободных мест в бункере было предостаточно, а на полу, бросив старый матрац прямо поверх холодной бетонной плиты) и поспешила к Младшей. Плаксе было лет четырнадцать; ее лицо – худое и не особо красивое – обрамляли прямые черные волосы до плеч, подчеркивающие необычайную бледность кожи. От этих волос Мартин был без ума, поэтому всегда прощал Плаксе любые ее выходки. Она нравилась ему, очень нравилась, и иногда он даже подумывал, не сказать ли ей об этом. В любое другое время подобная мысль привела бы его в ужас, но сейчас... в теперешних обстоятельствах... Какая, к черту, разница.

В Последний День Плакса почти не пострадала физически; ее лишь несильно контузило (она до сих пор двигалась как плохо смазанный робот из старых фантастических сериалов). Но психика девушки, похоже, почернела и оплавилась, подобно сгоревшему трансформатору: в глазах Плаксы ни разу не отразилось ничего, кроме бесконечной усталости.

Зато у нее было много крайне полезных практических навыков. Она ловчее всех управлялась со спиртовкой, могла приготовить из противных концентратов нечто вполне презентабельное, а самое главное – знала, какие лекарства из индивидуальных аптечек и в каких случаях следует принимать. Именно Плакса перевязала Мумию, когда Очкарик приволок ее в бункер. Никто другой не решался даже подойти к Мумии, рядом с которой счетчик немедленно начинал истерически трещать, мигая красной индикаторной лампой.