Бутерброды падают маслом вверх

Трое в коммуналке, не считая китайца.

Ури Деште-Лут, Даша Блимм, Билли Аттано, Максим Мири

Светло-голубая занавеска в цветочек, скрывающая только треть окна, мерно колыхалась под весенним ветерком, задувающим в приоткрытую форточку. Помидорная рассада в пластиковых стаканчиках из-под йогурта на окне грустно шевелила молодыми листочками. Старинный стул орехового дерева с резной спинкой и облупившейся краской страдальчески, надрывно поскрипывал в такт колыханиям занавески. За окном бежали мутные, едва различимые на фоне серого неба, серые же облака. Они отражались в дешёвом пластике часов, мерно тикающих на стенке.

Всё это, колыхание, поскрипывание и мутность, всё шло в унисон с эмоциональным раздраем Игоря. Игорь был печален, сердце его скрипело вместе со стулом, мысли в глазах бежали серые, как облака. Грудь его разрывалась от непримиримых противоречий, бушующих в страстной душе художника. Игорь вздохнул и перестал качаться на стуле. Ореховый раритет из его личной коллекции со стуком встал на потёртый ламинат кухни всеми четырьмя ногами и перестал скрипеть. Стул такой на кухне был один, и горе тому, кто сядет на него без разрешения хозяина.

Художник грустно опёрся локтем на стол, поднял на уровень глаз синюю чашку производства фарфорового завода «Возрождение», держа её кончиками пальцев, и усы его печально обвисли. На клеёнке стола остался полукруг-след.

– Как глубок кобальт чашки. И как мелка при этом сама посудина. Так и вся жизнь. Сколь глубокой она может показаться, и сколь мелка её практическая суть на самом деле. Сколь бы благородным ни был жизненный выбор, вставший перед человеком, человек всегда выберет то, что ему выгоднее и удобнее. Но что делать, когда на этот вопрос нет правильного ответа?.. – Игорь со вздохом встал, поправил сползающие с зада растянутые треники, и, кривясь, всей душой противясь тривиальности происходящего, пошёл к раковине, чтобы эту самую чашку мыть. В тяжелом выборе – помыть эту или идти через весь коридор до своей комнаты и шкафа за новой, – победил первый вариант. Главная проблема была, конечно, в том, что Игорь был совершенно не уверен, есть ли в комнате хоть одна чистая чашка.

В стареньком барахлящем водонагревателе с характерным звуком вспыхнул и загудел газ, из старенького барахлящего крана с бульканьем вырвалась горячая вода.

– Сколько времени жизни мы тратим на мытьё посуды, скажи? – надрывно вопросил художник сквозь шум бегущей мутноватой воды, обернувшись через плечо, и, не дожидаясь ответа, принялся яростно натирать чашку содой и выплёвывать наконец то, что на самом деле глодало его весь день. – И ты представь себе только. Меня, МЕНЯ, члена союза художников, участника международных выставок, приняли за бомжа, роющегося в мусоре! Кто-то выкинул на помойку прекрасную резную раму никак не моложе начала прошлого века, я спасал произведение искусства, а меня обозвали алкашом и предложили бутылки для сдачи! Будто первый раз меня у помойки видят...

Сковорода на плите принялась плеваться масляными брызгами, кусок колбасы покрылся коричневой корочкой, Шарль с шумом втянул в себя ливерный запах. Он ловко переворачивал кружочки колбасы, пока Игорь в очередной раз предавался черной меланхолии.

– На каждый вдох мгновение жизни! Дышим, значит, живем! Как же часто мы глупости слышим. Игорь, дорогой, выпьем и снова нальем, – полупропел Шарль.

Он был при полном параде: в потертом бархатном жилете, галстуке-бабочке и клетчатых пижамных штанах. Образ слегка разбавлял фартук с карманом посередине. В мягких тапочках не так уж легко отстукивать чечетку, но Шарль все равно это делал. Флеп, слап, флеп, флеп... Левый тапок проскользил под стол и остановился, стукнувшись о стену. Шарль Бархатцев добродушно рассмеялся.

– Ну так, может быть, не стоило лазать в мусорный контейнер при свете дня? Ты должен был подождать, пока луна освятит твой путь... муть... должен будь. Лизоблюдь. Это же очевидно, друг мой.

Шарль выложил колбасу на хлебные ломти, бросил сверху каждого листок петрушки, растущей на подоконнике, а затем пробормотал что-то на нечетком французском. Он умел говорить на французском, утверждал, что родился на берегах Сены, но это было лишь поэтическим допущением. Его карьера поэта-чечеточника требовала поэтичности, а старое имя (забытое в дальнем ящике комода) заменилось псевдонимом. Как же давно это было и как жаль, что не продлилось до настоящего времени. Не разрешая себе думать о восьмом десятке, который он не так давно разменял, Бархатцев пытался выглядеть оптимистично.

– Что наша жизнь? Трава! Лучше расскажи-ка мне о своей новой картине. Я же видел, ты творишь! – Шарль пододвинул кривоногий табурет к столу и приступил к трапезе. – Хочешь сандвич ау бэкан? Яко бэкан тако же ливар. Ммм, пища богов. Кстати, видел, как кто-то заселялся в двадцать вторую. Невысокий, сказал мне что-то на казахском. Поздоровался, наверное.

Входная дверь жалобно взвизгнула, чтобы затем выразительно захлопнуться обратно, оповещая всех жильцов, что в обитель старческого пафоса, драматизма и общей меланхолии возвратилась самая молодая и красивая обитательница. На пол обрушилась сумка, сбросились тяжелые ботинки, сменившись шарканьем тапочек и послышался тяжелый вздох. К запахам жареной колбасы и депрессивного региона примешалось сомнительное ощущение тающего снега и удушливое– духов, заказанных по каталогу у соседки.

Шарканье неизбежно нарастало, обозначая приближение к кухне и являя наконец высокую девицу. Уна обвела присутствующих утяжеленным подводкой взглядом и брезгливо поджала губы то ли от вида ливера, то ли от непонимания, как ее вообще занесло жить в этот дом престарелых.