Чеботарёво благовестие

Чеботарёво благовестие

Какая смешная оса на подоконнике. Увязла в оттиске медового полумесяца со дна чашки и суетливо перебирала лапками. Потом, освободившись, нервно перелетела на другое место, где снова прилипла, но уже к варенью в блюдце. Она напоминала Варламу его собственные мысли. Они тоже увязали в какой-то идее, потом перелетали подальше и погружались в другую. Варлам ойкнул, вспомнив, что сидит над лоскутом мягкой телячьей кожи красного цвета, которому суждено в скором времени стать голенищем. Краснокожий телёнок, это, наверное, как в сказке про гадкого утёнка, только с красным телёнком. «Не идите за золотым тельцом!» – грозно говорил батюшка, а Варлам себя спрашивал: «А куда идёт золотой телец?». Он улыбнулся и принялся ворошить бумаги в поисках нужного лекала. С вороха соскользнули тяжёлые ножницы и с лязгом упали на пол.

– Да что вы говорите, – не оборачиваясь на звук, ответил Варлам ножницам.

Кожа очень тонкая, и на машинке её обрабатывать нельзя. Техника с нежным обращается грубо. С нежным и тонким только руки работают как надо. Наверное, из-за тепла на кончиках пальцев. Варлам пожал плечами и, приладив лекала, поднялся за ножницами.

В солнечном луче кружились в танце пылинки, сплетая причудливый узор, и Варлам вдруг с досадой задумался: почему люди болеют? Вернее, он вспомнил о брате, который и сказал, что пылинки именно кружатся, а мать тогда сказала, чтобы он сначала намочил веник. Это когда брат был маленьким и ещё ходил.

Варлам кроил кожу, осторожно работая ножницами. Всё было готово, и он, довольный собой, провёл огрубевшими пальцами по колючему ёжику головы.

Он взял иглу и задумался. Люди болеют, потому что сделали грех или чтобы грех не сделать. Батюшка что-то такое говорил. Но слепой же не грешил, и родители даже не грешили. Мать говорила, что это из-за отца. Царствие небесное. Другие бы сказали «пил как сапожник», а мать говорила просто «пил», потому что он и так был сапожник.

Едва Варлам начал сшивать детали, как тут же больно уколол палец, высвобождая круглую багровую каплю. «Значит, хорошие сапоги будут», - подумал Варлам и сунул палец в рот. Это как древняя кровавая жертва ремеслу. Он специально так никогда не делал, но заметил, что если при работе уколоть палец, то обувь хорошей, ладной получается. Батюшка говорил, что раньше приносили кровавые жертвы, а теперь бескровную. Видимо, кровь испортилась.

Варлам взглянул на часы и вскочил. Скоро придёт мать, чтобы вместе пойти на Всенощную, а он ещё в фартуке. Он торопливо переоделся, наспех застегнув рубашку не на ту пуговицу, и убрал заготовки на верстак. «А завтра на Литургию», - подумал Варлам и улыбнулся. «Литургия» - красивое слово. Оно даже произносится с большой буквы.

– Не соси палец. Господи, сколько раз повторять? – раздался недовольный голос матери, и Варлам, вздрогнув от неожиданности, сунул руку в карман. – Ну как ты одет?!

Мать торопливо перестегнула рубашку пристыженному Варламу, приговаривая, что так ходят в хлев, а не на службу.

– Прости, – тихо сказал Варлам. – Я задумался.

– О, Господи, – досадливо прошептала мать, вытирая пыль с его лба и висков. – Ты бы работал больше, а думал меньше. Глядишь, и докторов бы брату оплатили. Идём, он там заждался уже.

И Варлам, понурив голову, засеменил за матерью. На улице их ждал Герман. Глядя перед собой, он отрывал шелушившийся кожзаменитель с подлокотников коляски. Увидев понурого брата, он улыбнулся и приветственно закивал. Варлам поцеловал брата в лоб и поправил тому задравшийся ворот. В воздухе разлился колокольный звон, и путь до церкви они прошли в молчании.

Служба была праздничная, полиелейная. Варлам такие любил, потому что больше людей, а ещё потому что батюшка щекотно кисточкой широким крестом мазал ему лоб пахучим маслом. Варлам потом размазывал масло по всей голове, чтобы мысли так не прыгали, и тайком, чтобы мать не увидела, облизывал палец.

Но когда перед этим выключали весь свет и гасили свечи, он не любил. Мать говорила, что это как бы страшный суд, и ему каждый раз делалось страшно. Всё казалось, что в середине, когда батюшка выходит в темноте со свечой, он возьмёт и пойдёт не к воротам, а к нему, Варламу. Подойдёт и скажет: «Что это ты, Варлам, так много кожи тратишь? И чего так возишься долго? Ленишься работать?».

Как мать. Но всякий раз чаша сия миновала.

Ещё он многих слов из пения не понимал, но думал, что это не главное, а главное, чтобы Бог понимал, что там поют. Ему же служат, а куда уж там Варламу до дел Божиих.

К иконе их обычно пропускали вперёд; брат целовал краешек, куда мог дотянуться, а Варлам следом за матерью стекло в нижнем уголке. Так и сейчас: мать с братом уже помазались, и батюшка, наклонившись, с улыбкой что-то говорил Герману. А Варлам, подойдя к иконе, наклонился, хотев было приложиться, но вдруг застыл как вкопанный. Холодный пот прошиб его с головы до пят. Как это он раньше не замечал?!

Спаситель-то – босой! По всем колючкам ходил без сапог. В гору по камням поднимался, по водам холодным ходил, крест нёс, по всем плевкам и нечистотам... И задумал Варлам от того дня Господу обувь сладить. Сделать мягкие ботинки или прогулочные туфли, чтобы ножки не уставали и не потели. Сделать и батюшке отдать, а он куда нужно уже передаст.

И так Варлам загорелся этой мыслью, что на первое время даже сон потерял. Сам не заметил, как сапоги из красного телёнка для той женщины закончил.

Решил, что раз Спаситель в белом, то и обувь тоже белой должна быть. Прикинул по росту размер, в долг заказал кожу и самые дорогие листы для подошвы, лёгкой и прочной. И ушёл в работу с головой. До поздней ночи, после всей работы над заказами, он кроил, шил, втачивал и затягивал. Хотел сделать так, чтобы куда Господь ни пошёл, ему везде удобно было. Думал даже не уколоть ли палец, чтобы наверняка, но вспомнил, что жертва бескровная, и решил попробовать так.

Мать не могла нарадоваться и вечерами хвалила Варлама, мол, наконец тот за ум взялся.