Чего ты хочешь, женщина?

Чего ты хочешь, женщина?

1

Алевтина проснулась резко и сразу, будто кто-то плеснул ей в лицо водой.

В комнате было темно – рук не разглядеть, лишь окно светилось бледным сероватым квадратом.

«А ведь реклама супермаркета обычно всю ночь мигает. Может, авария? Свет вырубили?»

Она потянулась сесть, но одеяло соскользнуло вдруг, а простыни...

Алевтина погладила, смяла: это же шёлк?.. Шёлк?!

У неё никогда не было шёлковых простыней. И пушистого ковра, в котором ноги утонули вдруг по щиколотку. Да и спала она на диване!..

«Мама, мамочка, где я?» – подумала Алевтина и закричала шёпотом:

– Мама!

Она просто не нашла в себе сил закричать громче.

И тут же в нос ударил резкий мужской запах. Кто-то приблизился к ней! Она услышала его шумное дыхание!..

У неё дома никогда не было посторонних! Нет! Никого! Ни за что!

Ей тридцать два, она принципиально не выносит этих волосатых, противных, отвратительных!..

– А-а! – сипло и жалобно закричала Алевтина. – А-а!

Кто-то горячий, воняющий непередаваемо мужским, повалил её на кровать, насел сверху, обхватил руками и бёдрами, горячо зашептал в ухо:

– Тите, тите, ма кара миа! Апанте.

Говорил он так, словно набил полный рот горячей овсянки. Но вдруг голос его стал мягче и акцент пропал:

– Тише. Успокойся!

Иностранец? Сумасшедший? Откуда он здесь?! Вот ужас-то какой!

Алевтина упёрлась ладонями в голые плечи мужчины, изо всех сил пытаясь его оттолкнуть! Руки её тряслись. Он был дико волосат! Как собака! Как домовой! Может, это сон? Кошмар?

– Ма-ма! Васи-лий Степа-аныч!

Василием Степановичем звали несносного соседа-пенсионера, что жил за стенкой и вечно пытался втереться в доверие: напроситься в гости на чай, заманить к себе – и вообще отравлял спокойную дамскую жизнь Алевтины. Но когда на тебя ночью нападают волосатые иностранцы, позовёшь и соседа!

– Василевс, кара миа. Ва-си-левс. Даверманте… То есть… Ты ушш сам, – забормотал мужик, снова давясь кашей.

Потом проглотил.

– Не кричи. Меня зовут Василевс. Запомнила? Ва-си-левс.

Алевтине показалось, что с ней говорили двое, и второй голос она раньше уже где-то слышала. Это её чуть-чуть успокоило. Такое смутное узнавание обычно бывает во сне. Может, сон?..

– Я сплю? – спросила Алевтина дрожащим голосом, слабея в капкане горячего тела Василевса.

– Спишь, спишь, – подтвердил Василевс.

– Это кошмар, д-да? – Голос Алевтины становился всё тоньше.

– Ещё какой! – Он совсем перестал запинаться.

– А когда закончится этот кошмар?

Последнюю фразу Алевтина выдавила с трудом. Кожа её стала липкой и горячей, как чупа-чупс в ладошке ребёнка. Она вся вспотела, растаяла в его руках. Устала бороться. Лишь отворачивала лицо, чтобы он на неё не дышал.

Верно, и вправду сон? Какой противный…

– Когда проснёшься, тогда всё и кончится. – Василевс отпустил Алевтину и сел рядом.

Только тут она сообразила, что лежал он на ней так откровенно, что вполне мог бы и посягнуть на самое святое.

Но почему-то не посягнул.

Алевтина откатилась от Василевса, одёрнула тонкую шелковистую сорочку.

Вздохнула со всхлипом: «Сон?..» Послушала, как сердце колотится почему-то внизу живота.

Спросила:

– А сейчас что, опять надо заснуть?

– А сейчас придётся вставать ни свет ни заря, – сказал Василевс бодро. – Я прикажу, чтобы несли фалаксе.

– Что? – выдавила она, растерявшись.

Что ещё за фалаксе?

– Напиток на завтрак по-твоему, – пояснил Василевс.

– А по-моему ты откуда знаешь? – испугалась Алевтина.

– Так ведь сон, – сказал он успокаивающе.

– Ну хорошо, – согласилась Алевтина. Она нашарила одеяло и стала исподтишка тянуть его на себя, планируя завернуться. – Неси своё… Э-э…

– Фалаксе. Запоминай. Тебе нужно учить язык.

– Зачем?

Одеяло подползать не хотело, скорее всего, на нём сидел Василевс. Может, стянуть простынь?

– Потому что я так хочу. – Судя по голосу, Василевс хмурился. – Ты должна выучить язык, чтобы жить здесь! Парэтэ, кара миа!

– Но я не хочу! – возмутилась Алевтина. – Я проснуться хочу! – Она с силой дёрнула одеяло.

Василевс только хмыкнул, не оценив её усилия.

– Нельзя говорить мне «не хочу», – сказал он серьёзно и вдруг схватил её поперёк туловища.

Алевтина не успела испугаться, как оказалась лежащей на его коленях, а на её едва прикрытую сорочкой попу обрушилась его тяжёлая ладонь.

Сначала она взвыла от возмущения. Потом – от боли. Потом стало так больно, что всё её нутро превратилось в один незатихающий визг.

Василевс к визгу остался глух и не отпускал Алевтину, пока не шлёпнул её как следует раз двадцать. И только потом спихнул с колен на кровать: давиться слезами и повизгивать.

– Стерете! – сказал он. – Касия, оче.

Помолчал и добавил:

– Я – Василевс, ты – моя королева. И делать будешь то, что хочу я. Ты должна меня слушаться, так принято в нашем мире.

– Аа-а!.. – только и смогла выдавить зарёванная «королева».

От слёз у неё сразу потекло из носа. Да и рука у Василевса оказалась необыкновенно тяжёлой: ниже спины всё огнём горело и даже подёргивалось.

«Ну ничего, – думала она. – Сейчас вот проснусь, я тебе, гаду…»

Что она сделает приснившемуся мужику, Алевтина придумать не смогла, потому что не успела: Василевс встал, хлопнул в ладоши...

Стены тускло засветились, потом сильнее, и Алевтина, всхлипывая и вытираясь подушкой, уставилась на то, что в первый миг после пробуждения посчитала своей комнатой.

Окна не было – пятно на стене оказалось обманом. Из мебели – только огромная кровать. На рыжеватых обоях виднелись выпуклые, словно бы медные, рисуночки в виде непонятных фигурок и знаков. Ковёр… А разве бывает такой пушистый? И простыни – чудо. Бледно-лиловые, искрящиеся. Домой бы такие.

А вот Василевс разочаровал – кривоногий, кряжистый, волосатый. Растянутые треники, майка-алкоголичка… Из шестидесятых вылез, что ли? Чёрные патлы торчком, глазищи… Глазищи зелёные. Ну хоть так.