Через реку вброд

1

Летом было легко и даже приятно просыпаться рано: будильник еще не зазвонил, а он уже встал, заварил себе кофе, с сожалением вспомнил, что булка была съедена вчера, но зато оставалось молоко, колбаса и пара яиц, так что можно соорудить хоть какой-то завтрак. Включил диск Бориса Борисовича, подумал, что Гребень уже не тот, а может — посмотрел на себя зеркало — он просто сам постарел и ему проще думать, что раньше все было лучше — и музыка и еда. Впрочем...

Он стоял, пил кофе и смотрел в окно, изо всех сил стараясь удержать хорошее настроение. Ну и что, что идти на работу, глупость какая — работа. Возможность покупать холст и краски и жить не впроголодь, не тесниться, сдавая угол каким-нибудь приезжим работягам — ради этого стоит и потерпеть сутки через трое. Да и разве это работа, просиживать штаны в элитном, а потому почти всегда полупустом бизнес-центре. И все же, дни, когда надо было ехать на работу, он не любил, знал, что потеряет свой собственный ритм, будет потом целый день ходить помятый и словно неживой, отупевший. Да, пожалуй, именно за то, что сидение за конторкой, с муторной проверкой документов и выдачей пластиковых карточек и потом отъемом этих карточек у немногочисленных посетителей, высушивало его, лишало вдохновения, он и не любил работу.

«Зато краски, холст...», — снова напомнил он себе.

Собрался быстро, привычно, вышел, глянул на часы и решил пройтись пешком. Для своих лет он выглядел отлично и чувствовал себя не хуже. Да, он выглядел на шестьдесят, но это были эдакие заграничные шестьдесят, когда мужчины импозантны и с радостью флиртуют с девушками, поражая молодежь стилем и породой. Бывшая жена любила говорить о нем именно в таких эпитетах и с легкой завистью: «Ты породистый». Жаль, дети пошли в её «породу» и теперь, изредка встречаясь с ними, он изумлялся — неужели вот этот лысеющий, расползающийся в боках дядька и узкогубая тетка и есть его дети? Хорошо, они встречались редко, никаких сожалений он по этому поводу не испытывал, дети и внуки были сыты, здоровы и совершенно не интересовались ни дедом, ни искусством. «И слава Богу,— подумал он с горечью, — хватит одного разочарования на нашу семью».

Он давно смирился с тем, что не стал известным художником и хотел верить, что его смирение — это не сломленность побежденного воина, а мудрость старца, который понял, что все в мире тлен. Он даже испытывал некое подобие облегчения — однажды приходит момент, когда понимаешь, что ты уже не оправдал и никогда не оправдаешь ничьих надежд, даже своих собственных, поезд ушел, и все твои усилия могут быть направлены только на одно — находить в своей работе отраду хотя бы для себя. Пенсии для этого было бы маловато, а вот пенсии и скромного заработка охранника вполне хватало. Да и много ли ему было надо? Вещи он не любил, полагая, что нищенской делает квартиру не отсутствие вещей, а присутствие дешевого барахла. Себе покупал джинсы и рубашки, брезгуя свитерами, в одном из секондов, где его знали, любили и к его приходу откладывали интересные находки. На здоровье он не жаловался и на лекарства не тратился, много гулял, предпочитал пройтись пешком, а не ехать в транспорте, ел немного, пил умеренно и не курил. Холст, кисти и краски были основной и самой существенной статьей его расходов.

Поэтому, напомнил он себе снова, на работу ходить было надо. Он пытался писать там, но выходило уныло и плохо, скомкано, там он чувствовал себя учеником на последней парте, который втайне от учителя малюет в тетрадке непристойные картинки.

Вот так, убеждая себя в который раз, что все в его жизни неплохо, даже хорошо, просто замечательно, он и дошел до работы. Крестовский остров в последние годы оброс множеством элитных домов, но, несмотря на близость центра, в будние дни напоминал скорее загородный поселок, чем городской район. Что ж, тем лучше.

Он прошел в комнатку, где он и его несколько коллег могли переодеться и перекусить, сморщился от тошнотворного запаха немытых тел, перегара и табака, быстро переоделся в принесенную с собой форму и сел за стойку. Валентин, его сегодняшний напарник, молодой, толстый и ленивый, вяло приподнял руку:

— Хеллоу, как спалось? — Валентин, приходящий на работу на час раньше, чтобы раньше и уйти, зевнул, обдав собеседника неприятным запахом, — вот вы там еще спите, а мы тут уже трудимся.

Еще один парадокс — многие охранники, как и уборщицы, полагали, что только они и трудятся, тогда как все эти клерки, офисные девицы и серьезные мальчики, вечно говорящие по телефону, только делают вид, что работают. И он не стал бы с ними спорить, хотя — Бог весть, что за дела свершаются и в этом здании тоже.

— Неужели на наш центр кто-то решил напасть? И я все пропустил? — доставая книжку, выдал он дежурную шутку.

— Да конечно! — ответил Валентин. — Приезжали боссы, все тут бегали, суетились, идиотизм! Все с такими лицами — смотреть противно. Примчались и умчались. И зачем, спрашивается, приезжали, паразиты?

День поплыл своим чередом, не предполагая никаких коллизий. Уже ближе к обеду, Валентин как раз сходил «перекусить и перекурить» раз пятый, в холле началось движение. Несколько парней, все на одно лицо, с окладистыми бородами, в клетчатых, словно маловатых, рубашках, и в узких, тесных джинсах на худощавых задницах, внесли кофры, осветительные приборы и, сгрузив все это около их стойки, стали названивать кому-то. Кто-то куда-то не приехал, и срывалась съемка, юноши ругались, шипели в телефоны. Через несколько минут к ним спустился еще один, но только местный, и тоже стал звонить, шипеть, ругаться и заламывать руки. Потом к ним присоединились еще пара юношей и девушек.

Он с интересом наблюдал за этим представлением, гадая, чем и как оно закончится, и размышлял, не пора ли хоть формально вмешаться, и никак не ожидал, что один из малолетних хипстеров бросится к нему.