Через реку вброд

4

И все-таки на следующий день он снова вытащил «Тружеников» на свет божий, посмотрел на них спокойно, походил вдоль, словно видел впервые. Ничего. Есть огрехи, видны неровности, но в общем и целом — очень неплохо, видимо недостаток рвения он тогда с успехом заменил ответственной прорисовкой деталей. После вчерашних разговоров у него появилась мысль: вместо того, чтобы открещиваться от своих «Тружеников», взять да и продолжить серию. «Труженики нью эйдж»: вместо слесарей — менеджеры, вместо балерин — стриптизерши, вместо инженеров — программисты или как их там называют, вместо хабалистых продавщиц вышколенные красавицы из бутиков. Идея показалась интересной, тем более — это будет не заказ, это будут те люди, которых он выберет сам, и написанные так, как хочет он сам... А первым можно написать, к примеру, того же Родиона. От этой мысли стало весело. Напевая всю ту же старую мелодию, он стал делать наброски, и тут зазвонил телефон. Более неудачного времени для звонка найти было просто невозможно, а значит — звонил Ленчик.

Старый друг, а теперь просто приятель, знакомец, Ленчик был таким же, как и он, неудавшимся художником. В молодости веселый и задиристый, с возрастом он стал желчным и склочным, но самым неприятным в нем было абсолютное неприятие чужого успеха. Послушать Ленчика, так все вокруг — и композиторы, и художники, и поэты и даже политики, воровали его идеи и, хуже того, нещадно портили их. Вот если бы Ленчику дали развернуться... Правда, что значит «дали развернуться» Ленчик не пояснял, а если его спрашивали напрямик, обижался смертельно. И все же не ответить на его звонок он не мог — Ленчик гробил свое здоровье с рвением, достойным лучшего применения, и уже к шестидесяти годам имел букет всевозможных болячек, в которых, конечно же, были виноваты все, кроме него.

— Ну чего тебе, старый хрыч? — спросил он Ленчика без тени иронии, вырисовывая в блокноте, всегда лежавшем рядом с телефоном, завитушки.

— От хрыча и слышу, — ответил Ленчик желчно. — У тебя там что, совсем все плохо?

— То есть? — он отложил блокнот, пытаясь понять, куда Ленчик клонит, что было делом непростым.

— Ну, подался в натурщики ты не от хорошей же жизни! Ты что, все пропил? Или наоборот, славы легкой захотелось? Напомнить о себе решил, а? Как тут пишут «Известный когда-то художник...»

— Постой, где пишут?

— Да что ты прикидываешься! — заорал Ленчик сердито, — что прикидываешься? Старому другу мог бы рассказать! Понимаешь, снимается с голыми бабами, в шмотках таких... ну таких, весь из себя первый парень на деревне, да еще рассказывает о себе небылицы! Ты когда это заслуженным и успешным был-то? Вспомнила, видишь ли, бабка, как девкой была! Тоже мне, Глазунов!

— Я не понимаю, Ленчик, что и где ты вычитал? Фотографии. Ну да, есть. И вроде, ничего так, но остальное...

— Ты или дурак, или прикидываешься, а скорее всего и то и другое, — буркнул Ленчик, — ты что, не читал интервью своей соплюхи, с которой фоткался?

— Интервью? Погоди-ка... — сколько раз он открывал журнал, но у него и в мыслях не было изучить, что там есть еще, помимо фотографий. Он пролистал его, посмотрел другие фотоработы, да и все.

— Ты как был идиотом, так им и помрешь, — изрек Ленчик и отключился.

— Да, ты прав, Ленчик, — ответил он молчащей трубке.

Журнал лежал на подоконнике, открытый на фотографии, не их с Натальей, а другой, на которой известный, по словам Родиона, актер многозначительно смотрел вдаль. Еще один кандидат в новые труженики.

Он усмехнулся: кто бы мог подумать, что идея продолжить когда-то ненавистную серию портретов так завладеет им.

Интервью, интервью... Он пролистал журнал, нашел фотографии, на которые уже мог смотреть совершенно отстраненно, отмечая, что мужчина на снимках выглядит интригующе — хорошо одетый, рядом с молодой и красивой — обнаженной! — женщиной, но при этом взгляд, как у загнанного в ловушку человека. Хорошо! Не банально, свежо и интересно. Рожа у мужика, конечно, прямо скажем, не модельная, но что-то в ней есть: спасибо предкам со всей необъятной родины, начиная от Тбилиси и заканчивая глухой деревней в Белоруссии. Он рассматривал последнюю фотографию долго, не желая признаваться себе, что тянет время, не хочет читать интервью, примерно представляя, что можно ожидать. И его ожидания оправдались: ему было посвящено несколько абзацев — Наталья в самых лестных выражениях расписывала работу с ним: и его чуткость и отдачу, и его вкус... Тут она — внезапно, конечно, внезапно — вспоминала, что он художник, и уже редакция, а как же иначе, сама расстаралась и вставила врезку — краткую справку о его достижениях, о бывшей жене (известной галеристке, подвижнице, помогающей «нашим» за границей), и о детях (это-то тут причем?). Захотелось выпить от досады, как-то это выглядело мелко и глупо. Даже на Ленчика сердиться расхотелось.

«На старости лет занялся фигней, — подумал он и решил, что закончит раз и навсегда всю эту светскую жизнь. Так и скажет Родиону, если надумает его снова выводить свет! — И зачем я ему только поддался? Хватит!»

Чтобы отвлечься, он вернулся к работе, от которой его отвлек звонок Ленчика. В блокноте, удобном, небольшом, жестком, он стал набрасывать портреты будущих тружеников современности. И пока прикидывал, сколько портретов сделать всего, кого на них изобразить, понял, что совершенно не знает современной жизни, вот совсем. Для того чтобы писать натюрморты, цветы и пейзажи этого знания не требовалось, но если уж взялся писать портреты, да не просто портреты, а создавать собирательный образ сегодняшней реальности, собственными скудными наблюдениями было не обойтись, да и расспрашивать не годилось.