Через реку вброд

6

То, что телефон звонит, он понял только когда свернул с проспекта в тихий переулок. Звонил сын.

— Дед, — вместо приветствия гаркнул он, — ты там чем, вообще, занимаешься?

— И тебе добрый вечер, — подавляя раздражение, ответил он, — как поживаешь? Как Пашка и Вера?

— Да как все, оболтусы. Еще и на тебя насмотрелись, теперь учиться вообще не заставишь. Зачем, если можно как дед?

— Что-то я не понял.

— Ты там что, с катушек съехал? Может, тебя уже врачам показать надо? Ты нашел, чем заняться, с голыми бабами фотографироваться. Все никак не уймешься? Славы тебе хочется, да? Да ты бы лучше...

Он выключил телефон, нажимал кнопку, пока экран не погас, и осторожно убрал его в рюкзак.

Дети. Плоть от плоти. Маленькие ладошки. Страх — а вдруг болезнь, а вдруг кто обидит, а вдруг... Поцарапанные коленки, разговоры о космосе и о будущем, чтение книг и просмотр диафильмов в темной комнате на простыне, кое-как повешенной на стене... Простуды, горчичники, врачи. Школа, двойки и пятерки. Радости и огорчения, прогулки в соседнем парке, санки, визг, снежки и радость. Где это все? Будто и не с ними было, кто-то другой прожил бок о бок почти двадцать лет: они с женой, уже не любя друг друга, жили вместе, ради детей и что в итоге? Выволочка от сына. Хорошо, что дочь не позвонит — она считает себя выше этого, выше общения с непутевым отцом. И может она и права?

И все же, как бы он себя не убеждал, ему было обидно услышать от сына такое. Еще недавно он бы впал в тоску, купил бы маленькую бутылку водочки по дороге домой и выпил бы ее в одиночестве, но сегодня он почувствовал злость, ту, которая в молодости заставляла его делать глупости, лезть на спор на крышу или прыгать с поезда. С годами он научился направлять злость в нужное русло, и сейчас этим руслом была работа над «Тружениками».

Еще несколько недель пролетело незаметно. Он взял на работе отпуск и все время только и делал, что рисовал. Его почти никто не беспокоил: автоответчик в телефоне посылал всех звонивших к Родиону, а сам Родион сообщал раз в день, что предложений стоящих нет, но надежды терять не стоит.

Он только усмехался и продолжал работать. Он чувствовал себя не помолодевшим, он чувствовал себя другим: никогда, даже в молодости, у него не было этой поразительной легкости. Результат его, конечно, волновал, но совсем иначе. Ему было не интересно, что скажут другие, он вступил в соревнование с самим собой и ни с кем больше, и это было захватывающе. Иногда были дни, когда ему категорически не нравилось, что он сделал вчера, и он убирал холст, брал другой и начинал все снова. Это он-то, кто всегда пытался исправить то, что не нравится и так мучился, если переделки ни к чему не приводили.

Он ощущал, как течет время, он сам был метроном, который отсчитывает секунды, но даже это его не пугало. Он, так давно тренировавшийся в смирении, с удивлением обнаружил, что уже стал смирным, сам того не заметив, и что это состояние не ограничило, а, напротив, помогло ему, сделав неуязвимым для оценок окружающих. Он был полон тихого счастья и каждое утро, едва открыв глаза, улыбался, глядя в потолок и наделся, что еще сегодня оно продлится, хотя и понимал, как ни крути, тянуться вечно так не будет.

Первый рабочий день выдался мрачным, ветреным и дождливым, пришлось отказаться от мысли идти пешком, а автобус застрял где-то в пробках и он чуть не опоздал на службу, но все-таки по дороге купил отличную пиццу и осетинский пирог: так было заведено, каждый, после отпуска приносил какие-то гостинцы.

— Мог бы не стараться, — процедил Валентин, лениво вставая со стула. — Нашим ты все равно не станешь, — произнеся это так, будто должность охранника могла хоть для кого-то быть вершиной мечтаний. — И каким ветром тебя к нам вообще занесло?

Он прекрасно знал, что коллеги считают его немного ущербным, уж больно не походил он на них, но не ожидал такой встречи.

— Да ладно тебе, Валли, — Семен Семеныч, уже переодевшийся в форму, похлопал его по плечу, — как отпуск? Море? Яхты? Девочки? Вино?

— Ага, — в тон ему ответил он, — квартира, чай, телевизор, — рассказывать о том, что он дни напролет рисовал, смысла не имело.

— О, это по-нашему, а ты, Валька, решил, что раз художник, то все — дольче вита и никак иначе?

Валентин повел плечами и презрительно хмыкнул.

— Валька втайне мечтает стать великим, — рассмеялся Семен Семеныч, — и ты для него прям укор. Он все, олух, понять не может, почему тогда не его, такого красивого и молодого выбрали, а тебя, старого и тощего. Я его успокаиваю, что у них шмотки были такие, которые на него не налезли бы. Скажи?

— Конечно, так и было.

— Ага, конечно, — ответил Валентин. — Ладно, счастливо оставаться, пошел я, — и он, наконец, ушел.

— Не обращай внимание, — уже серьезнее сказал Семен Семеныч, — на дураков не стоит нервы тратить. Но Валька меня все ж поразил, он эти ваши фотографии чуть ли не с лупой изучал и две недели только о них и говорил.

— Журнал вышел сто лет назад.

— Ну, так ему он вообще случайно в руки попал, кто-то из местных тебя спрашивал, слово за слово... Кстати, тобой активно интересуются все кому не лень. Не тяжела слава-то?

— Это не слава, — отмахнулся он, — так, недоразумение.

Но Семеныч оказался прав: его несколько раз узнавали, заводили разговоры, разглядывали. Он подозревал, что без Родиона тут не обошлось, растрезвонил, наверняка. Но как бы то ни было, он впервые серьезно задумался о том, чтобы уйти с ненавистной работы.

И все же он промучился на ней еще почти месяц — работать, а точнее просиживать нудные, не заполненные ничем интересным часы, пришлось вдвое чаще — следом за ним в отпуск ушел Валентин. Только это и радовало, что остальные напарники были не столь неприятны. Но в этот месяц Родион затащил его на пару программ, которые оказались не столь ужасны, как ожидалось. Вопросы ведущего были корректны, а темы — интересны. Правда, самих передач он не видел, но Родион клятвенно заверил, что «порезали не сильно». Он снялся в рекламе, тоже вполне респектабельной, для крупного магазина мужской одежды и теперь иногда вздрагивал, видя свое фото на разных станциях метро. На этот раз позвонила дочь и в более сдержанных, но отчего-то более обидных выражениях высказала ему свое негодование. Общий смысл сводился к фразе: «Как тебе не стыдно? До чего ты докатился? И что будет дальше?»