Черноокая печаль

Пролог

— Ай, да убери ты уже свой пышный зад с прохода, Стешка. Дай и мне полюбоваться, что там!

— Ничего он не пышный! И вообще, скажи Наталке, пускай в сторону отоидет. Это она у нас высокая, как ель, чай, водицею ножки ей предки поливали *.

— А ну умолкли обе! — привычно одернула крикуний Яринка, с опаской глянув в сиротливое окошко на улицу. — Прознает воевода о наших гаданиях, все получим хворостинкой!

— Да тише вы и вправду! Ну что видишь, ведьма? Замуж скоро выйду?

С нетерпением, подплясывая на месте, подалась вперед Стешка. Да так, что огненные косы подпрыгнули на высокой груди, пушистым кончиком прошлись по чаше ведьмы. Та недовольно поджала тонкие, обсохшие губы. Да глянула белесными глазами с укором на целительницу. Но Стешку мало что могло смутить.

— Выйдешь... — уверенно сказала ведьма, а потом замолкла, слегка качнула чашу с водой, куда велела капнуть крови да слезы девичьей, и хмыкнула. — Голубоглазого мужа вижу. Ношу твою возьмет да унесет. И тебя унесет. Боги вас сыном в первую тяжесть наградят.

Глаза девок изумленно распахнулись, глянув друг на друга с неприкрытым изумлением, они толпой поперли на ведунью, дабы нагадали и им.

Одна только Снежинка лениво подпирала спиной печь, неспешно водя иголкой по порваной рубахе. В свете тусклой свечи тонкой почти паутинкой казалась нитка. Уставшая и разомлевшая после баньки, которую нам затопили местные, наша седоволосая целительница, казалось, и не замечает визга девчат.

Оторвавшись от общей кучи, я подошла к ней и аккуратно присела на краешек. Почувствовав над собою тень, она подняла голубые, как лед, очи на меня.

— Брось эту тряпку, старая же...

— Не могу, матушкино. Сейчас заштопаю, и послужит еще некоторое время.

— А к гадалке чего не идешь? Неужто не любопытно, Снежинка, чего судьба тебе уготовила?

Прищуриваюсь с легкой улыбкой, будто ища оправдание своему детскому ребячеству. Снежинка старше меня будет на две зимы, только мудрее уж на все десять. Одна она у своей матери, да и молва ходит, что без батьки. Вот и пришлось, видно, раньше срока сединой обзавестись да мудрым думам.

— Чего уж там — любопытно. — хмыкает она краем искусанных уст.

Сегодня было до одури много раненых. А еще трупы детей... Вражеская армия, уходя, скосила целое селение. Бабы, старики — оно понятно, а вот дети... У самой комок в груди размером с шишку, и ни пить, ни есть с ним невозможно. Все давит и давит на сердечко.

Никто не осилил себя поить и осмотреть мертвых малышей, только Снежа. Сильная она, я не такая. Другая я. Зачастую трусливая и говорливая.

— Да только раз боги так решили, оно так и будет, и мне тому не препятствовать. Зачем же тогда знать то, чего не в силах изменить?

А я об этом и не думала. Сельская я девка неширокого ума, хотя и Снежка вроде бы такая же. Да только другая, что ли...

Поджимаю губы, глянув еще раз на девчонок вокруг ведьмы. Все взбудораженые, мечтательно улыбаются. Смеются друг над дружкой. А у меня перед глазами трупы баб. Молодые и старые. Снасильничали их, а потом перерезали горло и в кучу бросили. И ведь успей воевода на день раньше, быть может, спасли.

Но мы не успели. А их уже нет, и все их надежды, мечты — тоже нет. На одно мгновение представлю, что и меня так же убили. Острый клинок распорол шею, и кровь багровыми капельками стекает по потрепанному платью. И не то что ужас охватывает, а тихая печаль.

Потому что никто меня оплакивать не будет, потому как некогда им будет. Мои подруженьки — целительницы, их дело — живых лечить. А до мертвых на войне дела никому нет. Бросят на общий костер и сожгут бряное тело, предпоносив богам робкий букетик цветов как откуп за мою душу. Да и его не будет, если не повезет умереть, как сейчас, в лютый мороз зимой.

Словив пронзительный взгляд голубых леденых очей, я попробовала улыбнуться, как и всегда, но вышло, наверное, не очень, раз серебристые брови Снежки нахмурились.

— Ты чего, Наталка?

— Да все в порядке, — отмахнулась я рукой, прикусив губу. У Снежкиного бедра лежала ее кожаная, походная сумка, а оттуда торчал краешек пергамента, такой стертый и потемневший из коры березки. Такие делают в селении на западе, откуда она и родом.

— От матери весточка?

Качнула головой на потертую торбу, глаза целительницы устремились туда же. Робкая улыбка озарила спокойные черты лица Снежинки.

— Да, от матушки. Опять носки мне собирается отправить и гостинцев. Я ей писала, что нас едой не обижают. А она уперлась рогом, невыносимая женщина!

Улыбается в конце, и я улыбаюсь ей. Хотя у самой на душе кошки скребут. Моя мне не пишет. И не написала за целый год ни одной весточки. Думать хочется, что оттого, что не наловчилась она за свой век писать и читать. Да только помнится мне, что и не особо упиралась, когда меня люди воеводы забрали.

— Гостинцы — это хорошо. Передай матушке от нас низкий поклон и благодарности.

Мои слова искренни, как и улыбка. Мне не в тягость радоваться за других, если за себя нет причин.

— Обязательно передам.

Что-то душно здесь, да и думы плохие в голову лезут. Надо руки делом занять, воздухом свежим подышать.

Хватаю теплую шаль и накидываю на голову, концами укрываю горло. Следом берусь за добротную дубленку из шкуры бизона и иду обувать валенки.

— Погодь, Купава! Ты куда это прешь вперед очереди? Сейчас черед Наталки!

— Так нету ее! Прочь с дороги, Стешка, не морочь мне голову.

— А ну кыш отсюда, паршивка. Только глянь на нее? Бессовестная, а? Говорю тебе, Наталка тут занимала местечко! Все видали! А ну, девки, скажите?

— Видали мы, видали!!!

— Наталка, пой сюды!

Стешка, как верная подруга, с боем защищает моё место в очереди на гадание. Только стерлось всё мое желание узнать будущее. Да и брешет, наверное, старуха как дышит. Снежка сразу так сказала, а я ей верю больше, чем какой-то бабе на окраине села.