Что скрывает снег

XII. Искушение плоти

Едва прощание закончилось, Деникин тихо отделился от толпы и направился в сторону улицы. Однако, увы, его перемещения не оказались столь незаметными, как он мог надеяться. Не успел помощник полицмейстера сделать и десятка шагов, как за спиной послышался быстрый хруст. Его стремительно догоняли, и Деникин точно знал, кто это, даже не оборачиваясь.

– Как, вы уже уходите?

– Как видите, Ершов.

– Я полагал, что после похорон вы все же изволите, наконец, наведаться в управу…

– Я пропустил лишь день, и, полагаю, имел на то полное право. Мы хорошо поработали, Ершов, и заслужили немного покоя.

– Что именно вы зовете хорошей работой, Деникин? – осуждающе глядя, по своему обыкновению, исподлобья – издержки малого роста – вопросил Ершов.

– Думаю, все то же самое, что и его превосходительство. Вынужден с вами проститься, – холодно ответил Деникин, и продолжил прерванный путь.

Он надеялся, что Ершов наконец его оставит. Однако, слишком хорошо изучив за последнее время привычки своего сподручного, понимал, что подобное вовсе не в его характере. И верно: скрип за спиной раздался снова.

– Деникин, вы вмиг раскрыли отравление госпожи Софийской, и я, признаюсь, восхищен вашей проницательностью…

– Благодарю, Ершов, но мне пора.

– Однако, достигнув успеха в одном деле, мы не должны забывать о других. Долг не велит отбрасывать весомые обстоятельства только лишь оттого, что они нарушают вашу версию. Мы упускаем важные улики, – из книг Осецкого Ершов почерпнул немало неприятных слуху терминов. – Как же ранение архитектора? Вы думаете, он тоже стал жертвой беглых, но отчего-то столь упорно об этом молчит? Нет, если бы вышло так, он бы немедленно оповестил весь город – как делает наш учитель, нимало не стесняясь. А мы до сей поры так и не наведались в дом Миллера, хотя это же ваша собственная беззаконная идея!

Деникин отмахнулся и вновь вознамерился идти, однако Ершов здоровой рукой цепко ухватился за рукав.

– Постойте! Как же общность ран? Господина архитектора, нашего покойного полицмейстера и госпожи Вагнер? Как же, наконец, та деятельность капитана, которую он скрывал, и о которой горожане могли проведать? Отчего вы более не желаете задумываться ни о чем?

– Оттого, что все предельно ясно, Ершов… Всем, кроме вас. Вы же настолько увлеклись игрой в сыскаря, что теперь видите те обстоятельства, которых нет. Жизнь, между тем, куда более простая штука, нежели вам представляется…

– Однако, Деникин, нянька может быть виновна совсем не в той степени, что вы утверждаете. А если так – ее повесят напрасно! – Ершов, очевидно, использовал последний аргумент.

– Вас так волнует участь ссыльной убийцы, что вы готовы из чистой сентиментальности обрушить все наше дело? – удивился Деникин.

Ершов собрался было ответить – и, судя по выражению его лица, нечто вновь оскорбительное для собеседника – однако сдержался. Воспользовавшись паузой, Деникин двинулся своей дорогой, заметно ускорившись.

***

Для начала помощник полицмейстера намеревался заглянуть домой – в свою отдельную половину, которую арендовал у колбасника в беспокойном районе пристани.  

Не лучший выбор: этот квартал, наполненный всевозможными суетными звуками, не стихал и зимой. С приходом весны о тишине и вовсе приходилось забыть. Едва лед вскрывался, как к берегу начинали ежечасно причаливать то китайские посудины с загнутыми носами, то купеческие лодки. Порой заходили внушительные военные баркасы и большие суда, привозившие почту, редкие здесь товары да новых горожан – и увозившие старых, отчаявшихся. Прямо на пристани, тем временем, шла бойкая торговля.

Кроме внешних звуков, досаждали и внутренние: семья у домовладельца была большая и шумная. А запахи, так легко проникавшие сквозь стену и намертво внедрявшиеся в каждую щепку обстановки! Деникин предпочитал не задумываться, из какой же дичи колбасник готовит свою провизию, если она так скверно пахнет.

Увы, о перемене жилья не доводилось и мечтать. Свободные дома в городе уже который год шли нарасхват. Те, кто не строился сам из дерева и не мог себе позволить, как и Деникин, обзаведение каменным особняком, мирились с теми условиями, что удалось раздобыть.

Деникин потопал у порога, сбивая снег с сапог, надетых вместо валенок в честь погребения, толкнул дверь, которую оставлял незапертой, и прошел в свою холостяцкую берлогу. Прислуги он не держал, так что отметить его непривычно раннее возвращение не мог решительно никто.

Подкинув поленьев в печь, помощник полицмейстера вытянулся на узкой кровати, положив руки за голову, и принялся разглядывать потолок – некогда беленый, но теперь весь в следах, оставленных непогодой. 

Он планировал вздремнуть час-другой, прежде, чем заняться воплощением своего плана, однако сон не шел. В мозгу перекатывались слова, сказанные порывистым Ершовым. И, сколь сильно не хотелось себе в этом признаваться, они определенно вызывали в душе нечто, подобное угрызениям совести.

Дела убитых и исчезнувших, и в самом деле, густо рябили темными пятнами, как этот самый нечистый потолок. Ершов в своей пламенной речи указал только на часть несостыковок. Однако прежние попытки углубиться в любое из дел лишь еще более заводили в тупик.

Взять вот, например, каторжницу, Павлину (Калюжникову, как сумел все же выяснить дотошный Ершов, с превеликим – и пустым! – трудом отыскав ее прежнее дело).

В тот день, когда она заявила, что более не скажет ни слова, пока не воротится девочка, Деникин поддался.

Генерал отозвал своих людей на поимку налетчиков, так что на них в возвращении ребенка надежд не осталось. Пришлось вновь высылать в леса небольшой отряд ропщущих полицейских, однако и они вернулись ни с чем. Впрочем, уж больно быстро околоточные принесли эту весть, и Деникин подозревал, что они не дошли до зимовья.