Что скрывает снег

XIII. Злая судьба

От тяжелой пощечины Василий едва устоял на ногах. Однако вслед за первой тут же нагрянула и другая, не менее веская. Затем отец схватил его за плечи и с силой швырнул об пол – точно, как в детстве.

К счастью, падать было не больно – медвежья шкура, хоть и порядком истертая, но все же довольно мягкая, весьма выручила.

– Охотился ты? Не сказав ни слова, сгинул чуть ни на две недели кряду. Охотился он! Мать все дни тебя звала. Все проститься надеялась, до последнего. Никогда тебе этого не забуду и не прощу, Васька. Слышал? Никогда! – все еще не уняв раздражение, Софийский толкнул сына в плечо носком сапога.

Василий и не чаял, что беседа выйдет простой и быстрой. Еще утром, на кладбище, на лице отца читалось знакомое непримиримое нетерпение. Он явно с великим усилием сдерживался, чтобы не учинить расправу прямо на людях. Теперь же, когда они остались наедине, отец не позволил Василию даже разоблачиться. Сам лично провел в свой кабинет, крепко удерживая за руку – как будто бы у виновного имелась возможность улизнуть! – и немедля стал пробирать.

– Где ты был?

Даже в столь невинном вопросе наверняка имелся подвох. Впрочем, молчание бы лишь еще более обозлило Софийского.

– За холмы ходил…

– Брешешь!

Софийский склонился над поверженным сыном, глядя ему прямо в глаза.

– Брешешь, Васька! Мои солдаты за неделю, почитай, все леса поисходили. Но тебя не встречали…

– Правду говорю, отец! Ей-богу! В старом зимовье за холмами останавливался.

Генерал отвел глаза – собирался с мыслями. Впрочем, передышка не затянулась.

– С кем ходил?

– Один.

Софийский хмыкнул.

– Ты? Один? На охоту? Да из тебя охотник-то, все, что сын – никудышный. С какой вдруг стати?

– Да ни с чего ни возьми зажелалось…

– Лжешь.

– Не лгу!

– Отчего же ты не сказал, куда и зачем собрался?

– Простите! Мысль шальная в голову ударила, вот я и ушел, в час собравшись…

– В метель ушел.

– Мне хорошо ведома та местность…

Софийский подошел к необъятному столу, взял бокал с коньяком, разбавленным водой, сделал два шумных глотка.

– То, что сгинул, поддавшись сиюминутной блажи, и с матерью не простился – тот грех навсегда на твоей душе останется, – от таких слов в голове Василия сызнова загудело, в уголках глаз скопились слезы. – Но это одно. Другое – нынче ты вновь меня опозорил. И за что только господь нас так наказал?

Василий громко дышал – грудь сжали подступающие рыдания.

– Ты явился на погребенье матери в бабьем платке и тулупе. Паяц! Изволил открыть всему городу, что те гнусные разговоры, которые ходят о тебе – чистая правда. Отныне даже те, кто не желал верить, собственными глазами в том утвердились. Не смей рыдать, как девка, паскудник! – схватив Василия за ворот, отец вернул его на ноги. – Объяснись. И живо!

Что тут можно выдумать?

– Я надел его случайно, ради шутки…

– Шутки? Смерть матери кажется тебе забавной?

На Василия обрушился поток новых шлепков и укоров.

Но со временем Софийский погас.  Запал иссяк, да, к тому же, настала пора вспомнить и о гостях, прибывших разделить скорбь.

– Ты порочен, Васька. Я стыжусь тебя, – сказал генерал уже вполне спокойным тоном.

В иные дни слова отца, без сомнения, задели бы Василия за живое, но нынче его слишком подавлял свой собственный груз.

– Ступай, приведи себя в порядок и сходи вниз. Выйдешь – лишнего не болтай, хоть единый раз держись прилично…

Отряхнув невидимую соринку, генерал намерился выйти из кабинета. Однако Василий, набрался храбрости и окликнул его:

– Отец! Известно ли, кто совершил преступление?

– Так ты и не слышал? Гидка-нанайка. Пригрел я змею. Сбежал незаметно – как только смог? – в свое селение, отраву взял – и вернулся, чтобы матушку твою отравить. Одного не разумею – за что? Она к нему лишь великодушие проявляла, защищала даже от меня. Ну ничего: завтра суд, а сразу после отправлю солдат поговорить по душам с их шаманкой.

Василий комично прижал руки к щекам. В этот миг он и впрямь выглядел как чистый паяц, и Софийский, несмотря на мрачный настрой, против воли усмехнулся.

– Я тоже не могу поверить в этакую неблагодарность, но увы.

– Но откуда вы это знаете?

– Деникин все выяснил, и дня не прошло. К великому сожалению – и лучше ты узнаешь об этом от меня – мне пришлось дать согласие на кое-какие неприятные научные вещи, которые надобилось проделать над твоей матерью. Однако тем самым мы ускорили выявление преступника, – отвечал Софийский.

– И что теперь будет?

– Как я и сказал, завтра суд. И Гидку, и вторую убийцу я велю повесить. Душа твоей матери получит отмщение и обретет покой.

– Но ты не смеешь! – закричал Василий. Единым скачком он достиг отца и схватил его за руки.

– Ты о чем? – опешил генерал.

– Не смеешь его вешать!

– Что-что? И отчего же вдруг?

– Не смеешь!

 – Ты истинно помешался, Василий. Полагаю, тебя следовало бы определить в душевную лечебницу, – Софийский брезгливо отодвинул сына в сторону. – Иди к себе. Умойся, облачись в мужскую одежду и следуй в гостиную, как того требуют от тебя и приличия, и твоя покойная мать.

Генерал-губернатор вышел, не притворив за собой двери.

Василий постоял несколько минут, не изменяя положения. Затем он в бурном порыве взъерошил на себе волосы и, как и велел отец, проследовал в свою комнату. Просторные, светлые покои с бежевыми обоями и до того высоким потолком, что если бы Василий внезапно вырос ровно вдвое, то все равно не уткнулся в него макушкой. С размаху прыгнув в кресло вперед лицом, сев на колени, он закусил зубами плюшевую обивку и закричал. Ткань отчасти приглушила крик, но оттого он звучал еще более жутко, напоминая низкий рев – точь-в-точь такой же, что издал бы и раненый зверь.