Что угодно дьяволу, то угодно женщине

Что угодно дьяволу, то угодно женщине

Я помню, как он вышел к нам со своим маленьким барабаном. Пионерский такой барабанчик, знаете, с красненькими боками, с лямочкой, перекинутой через плечо. На пластике было что-то написано, я не разглядел. А сам парнишка - рыжий, веснушчатый, голубоглазый. Смотрел по-особенному: строго, устало, словно надоели ему все. 
Помню, как "доброжелатели", в виде двух высоких, стройных пианистов (никогда не любил этих заносчивых шпал), подошли к нему и стали язвить:
- Ты там что, будешь играть на нём такое?
- А горн взял?
- Парт билет покажи!
А, потом, залились лошадиным гоготом. Парень ответил:
- Шутить - это хорошо. Шутить - здорово. 
Его синие глаза поднялись, немного прищурились. 
- Ваши гадкие клавиши сделаны из дерева. Хотя, знаете, мне больше нравится тот факт, что раньше клавиши облицовывали костью. Лучше, конечно, человеческие, тогда звук становится тоньше и интереснее. Вкусный такой. А дерево - оно звучит по-другому. Мёртво. Вот у меня, вместо пластика на барабане, кожа. Настоящая человеческая. Звук чудесный. Мелодия...
- Ты - придурок? Извращенец?
- Хотите проверить? - улыбнулся парнишка. 
Пианисты фыркнули и отошли ждать своей очереди, а рыжий погладил пластик барабана, улыбнулся и потом поцеловал его. Жутковато смотрелось.
В тот день я провалился. Экзаменатор уничтожил меня первым же вопросом: "А сыграйте-ка нам Вивальди "Лето"!". Я поперхнулся собственной слюной, оттопырил пальцы, вспоминая первые аккорды, но так ничего и не смог. Посмотрев с грустью на старичка в костюмчике, я спокойно встал и вышел с диким желанием расколотить гитару об его лысую голову. 
На пороге института я встретил всё того же парнишку. Он стоял, наблюдая за голыми деревьями, и курил. Я снова посмотрел на его барабан - пластик был немного темнее обычного, а рыжий не обращал на меня внимания, чему-то улыбался, смотрел в пустоту. 
Заговорил неожиданно, тихо, я его услышал:
- C, D, E, F...
- А?
- Аккорды, Вивальди, Лето... Начинается, вроде так. 
Он не смотрел на меня. 
- Откуда знаете про Вивальди? Ясновидящий?
Парнишка горько усмехнулся. 
- Подслушивал. Привычка такая - подслушивать. Ничего не могу с собою поделать!
- В холле стояли и слушали в замочную скважину?
- Ага, - кивнул он, - отучать уже поздно. 
Мы помолчали. 
- Послушайте, - подошёл он ко мне, копошась во внутреннем кармане своей куртки, - это, конечно, никому не интересно, да и Вам, скорее всего тоже, но отдать всё равно некому, а Вы - наверное, единственный, кто сегодня со мной говорит. 
Парнишка достал маленькую, потрёпанную тетрадку и протянул её мне. 
- Возьмите!
Я покосился. 
- Что это?
- История. 
- Мне? Зачем?
- Почитаете, - мотнул он головой, улыбаясь. 
Я протянул руку и взял тетрадку, он развернулся и пошёл в холл, на ходу громко говоря в пустоту. Видимо, ему действительно было неважно, кто я и зачем тут. 
- Моя очередь. Сегодня я, видимо, последний. А тетрадку почитайте. Занятно, думаю. 
- Что за бред? - вырвалось у меня. 
- Мы играем то, что хотим играть, мы любим тех, кого хотим любить. Удачи!
Он скрылся в дверях, а я стоял и глядел на тетрадку: белая, с грязными углами. Открыл первую страничку, там, размашистым, кривым почерком написано:
"Музыка - это эротика, помноженная на жестокость и боль, радость и счастье. Но, всё же, это эротика. Жёсткая, ужасная...". 
Захотелось отдать тетрадку, кинуться за владельцем. Я вернулся в холл, но, кроме парочки начинающих музыкантов, мирно ожидающих своей очереди, там никого не было. Незнакомец зашёл в аудиторию, подумал я. 
Потом, послышался шум, крики, звук, похожий на лопающиеся пузыри. В аудитории что-то произошло, подумал я, вспоминая последние слова юноши. 
"Сегодня, я, видимо, последний". 
Экзаменаторов и парнишку, нашли в аудитории с лопнувшими, будто воздушные шарики, головами. Полы и стены пестрели розовыми мозгами, а рядом с телами лежал маленький барабан, тоже покрытый остатками лопнувших голов. Такая вот музыка, мать её. 

Через тридцать минут я был дома, кинул на стол тетрадку, плюхнулся на кровать и смотрел в потолок, долго и упорно, словно там что-то должно было вырасти. По телу гуляла какая-то дрожь, волнительное ожидание чего-то. Я посмотрел на тетрадку, а перед глазами сразу предстало тело без головы, с перекинутым через плечо барабаном. Поёжился. Перевернулся, попытался уснуть. 
Солнце только заходило за горизонт, а я привык засыпать в часиков так двенадцать, поэтому, встав с жёсткой кровати, я подошёл к столу и посмотрел на тетрадку. Взял. Открыл и перевернул первую страничку, на которой было написано про эротику. Почерк поменьше, не такой размашистый:
"Искать любовь - это извращение. Только конченые наркоманы втыкают иглу в вену, чтобы постигнуть счастье. А счастье, как и всё на свете связанное с чувствами, приходит само. Приплывает вместе с течением...
17 ноября. 
Она пришла сама. 
Тук-тук-тук...
- Кто там?
- Откройте, врач...
Врача я жду давно. Открыл. Но, вместо привычной Лидии Васильевны, на пороге стояла она, маленькая, миленькая. Нет, я бы даже сказал безмерно красивая. Что обычно пишут, чтобы описать красоту девушки? Подчёркивают большие глаза, какие-то там правильные черты лица... Так смешно. Что такое правильные черты лица? Хорошо. У моей гостьи черты лица были правильными - круглые, как у всех, а не треугольные. Что там пишут про глаза? Большие и, почему-то, обязательно голубые. Глаза средние, не большие и не маленькие, немного раскосые, в меру, конечно. Карие. Что там ещё? Нос? Подбородок? Скулы? Всё на месте. Слава богу...
- Можно пройду?
- Да, да, - засуетился я. 
Ещё бы, ведь должна была придти толстенькая старушка, а на пороге самая настоящая девушка. Красивая. Фигуристая. Впустил. 
Туфельки соскользнули с миниатюрной ножки, девушка протопала в зал, словно уже знала куда идти. 
- Проходите!  - сказала так, будто не она, а я пришёл к ней в гости. 
Сидим, значит. От неё вкусно пахнет, девушка померила мне давление, а одним пальчиком дотронулась до запястья. Я дрогнул. Медсестра посмотрела на меня, улыбнулась. Тёмные глаза сверкнули. 
"Ведьма" - подумал я. 
- У вас - рак прямой кишки, так? - спросила девушка, словно мы говорили о простуде. Но мне понравилось. Жалость - омерзительна. Жалость, как гниющая плоть. 
- Да. 
- Давление в норме, - произнесла она, смотря мне прямо в глаза. 
И, вот, тогда я и влюбился. Теперь я понял, что это значит. Не пошлая, киношная любовь, от которой блевать тянет. А, вот она! Хотелось проникнуть в эту девушку, и так и остаться с ней, на веки вечные, одним единственным организмом. 
Эх, жаль врачи ставят мизерные сроки. К весне, мол, помрёшь. Слишком мало времени нам с нею останется тогда. А то, что мы будем вместе, я не сомневался. 
Она ушла. А я обнаружил, что девушка, так и не представившаяся, оставила на полке свой телефон. Шестое чувство меня ещё не подводило, слава богу!"

Любовная ересь, подумал я, отводя взгляд от тетради. Покойный убийца-извращенец подарил мне тетрадку, чтобы я почитал, как он кадрил баб? Я снова глянул на исписанные листки. 
"Наверное, наши желания - самое сильное, что может быть на этом свете. Если мы захотим, то уродство станет красотой, страх - радостью, а время остановится. Если мы хотим - хрустят горы и высыхают моря...
19 ноября. Как и ожидалось, она вернулась. Без своего белоснежного халатика, в лёгкой курточке, в юбочке, чёрных колготках и сапожках. Тёмные волосы укрывали плечи. Лёгкий макияж. Такие подробности ни к чему, конечно, но, когда любишь, даже жирная складка - бархат. 
- Я забыла у Вас телефон, - улыбнулась она. 
- Конечно, проходите, - забегал я. 
- Можно, снять куртку?
- Вы надолго? - спросил я, укоряя себя за бестактность. 
- Звёзды говорят, что у нас сегодня будет секс. 
Я опешил. Закашлялся. А сверху, у соседей, кто-то завыл, так громко, что мы с девушкой подняли головы. 
- Умрёт скоро сосед твой. Сердце остановится. Числа двадцатого ноября. 
Я побледнел. Она рассмеялась. 
- Коньяк есть? Или водка?
- Водка есть, - прохрипел я. 
- Буду, - кивнула она и прошла на кухню без приглашения. 
Вот действительно, подумал я, любовь нашла меня сама. Я посмотрел на потолок. Сосед снова завыл. Что-то загрохотало. Со стены посыпалась штукатурка. Моя гостья крикнула мне из кухни:
- Ошиблась немного. Остановилось сердце. Ты идёшь?
Мы выпили по одной, молча. Она улыбалась и гладила, изредка, меня по щеке; внутри всё переворачивалось, а внизу живота витало приятное чувство. 
Она - красавица, но слишком заносчивая и самоуверенная. Она не жалеет меня, как другие. У нас с ней был секс в этот вечер... И ночью тоже. 
Потные, голые, мы стонали на кровати в моей скромной однушке, а наверху рыдала жена покойника, и этот плач возбуждал нас. Её точно. Каждый раз, когда стенания этажом выше становились громче, Лана (так её звали), вскрикивала, смеялась, сидя сверху на мне, царапала мою тощую грудь. Её щёки раскраснелись, глаза сверкали, а рот перекосило. На минуту, я почувствовал, что мои пальцы трогают что-то жидкое, вязкое, холодное. Не прекращая двигаться, я отдёрнул руки от её ягодиц, потом снова дотронулся. Странное чувство исчезло. Только, вот, её лицо... Она рычала, обнажая белоснежные зубы, волосы тёмной тучей налипли на лицо. Лана царапала меня всё сильнее, а наверху рыдала женщина над трупом мужа. В какой-то момент стало так больно, что я вскрикнул, Лана рассмеялась, задвигалась быстро и неприятно, откуда-то повеяло холодом и тоской. Она вскрикнула одновременно с громким воплем этажом выше и упала на меня. Тут же уснула. 
Лана ушла утром. Чмокнув меня в щёку, помахала ручкой, будто мы были брат и сестра. Я смотрел ей вслед, вспоминая не прекрасное тело и сумасшедший секс, а свои пальцы, утопающие в чём-то жидком и холодном". 

Я перевернул страницу, и немного вздрогнул. Написанные авторучкой буквы, расползлись от красных, жидких пятен, пролитых на бумагу. Кровь. Сомнений быть не могло. С омерзением, я бросил тетрадь и лёг на постель, в голове что-то гудело. "Да она чёртова ведьма, думал я. В чём-то холодном и жидком..."

"Секс - это музыка. Один музыкант, второй - инструмент. Кто-то играет, кто-то играется... А мы играем то, что хотим играть. Это точно. 
22 ноября
Она пришла по расписанию, в белом халатике, волосы стянуты в конский хвост. Дверь открылась, и я увидел её лучезарную улыбку. На третьем этаже сдавленно говорили голоса. Хоронят, понял я и впустил Лану. 
- Как твоя, - она кивнула в район моего живота. 
- Нормально. Боли есть, но уже не такие. Ты меня лечишь, - я улыбнулся. 
Она посуровела и сказала:
- Наверное, я люблю тебя. 
- И я тебя, - почти вскрикнул я и потянулся к ней. 
- Подожди, - отодвинула меня Лана, - водка осталась?
Мы выпили. Помолчали. Потом выпили ещё. 
В подъезде послышался шум.
- Гроб спускают, - сказала она, жуя колбасу, - люди - такие мазохисты. Что за прелесть наблюдать гниющий труп у себя дома целые сутки?
Я пожал плечами, смотря на её ноги, облачённые в тёмные чулки. Потом, шум сменился диким грохотом, криками и рыданиями, а Лана, вдруг, дико рассмеялась, колотя по столу маленьким кулачком. 
- Уронили, черти, - сказала она, - труп такой по лестнице: бум, бум, бум! Синие ручонки выбились из-под простынки, башка смешно мотыляется... 
Я слушал её, и хотелось плакать. Что в этом смешного?
- Пошли, - она взяла меня за руку и потащила в комнату.
Потом, встала на коленки на диван, подняла халатик и улыбнулась мне. 
- Не горюй, мальчик мой. 
Снова секс. Она опять рычала, хохотала, а в подъезде кричали и плакали; поднимали мёртвое, отёкшее тело. В какой-то момент, она повернулась, посмотрела на меня, и я увидел лицо своего покойного соседа, синее, отёкшее. Вскрикнул, отдёрнулся. Она спохватилась, подошла ко мне и дотронулась до щеки, тяжело дыша, а в горле у неё что-то клокотало. Лицо снова было красивое, ласковое. 
- Ты испугался? Я хотела немного повеселиться... Внести разнообразие. Малыш...
- Больше не надо, - ответил я, не скрывая отвращения. 
Потом, она ушла, сразу же, как мы закончили. А в груди осталось щемящее чувство. С любовью и страхом, я смотрел, как она нарочно наступает на разбросанные по подъезду цветы. Она уходила по последнему пути покойника, специально вдавливая в землю свои маленькие каблучки". 

Сначала мне показалось, что автор - просто сумасшедший извращенец. По первому (и последнему) впечатлению так и получалось. Но, вспомнив тела без голов, куски мозгов на стенах, я снова посмотрел на тетрадку. Чёрт побери, неужели это правда? Зачем, тогда, я окунаю руки в это дерьмо? Эта медсестра, ведь, где-то бродит и, не, дай бог, она постучит в мою дверь. Я невольно прислушался к тишине в квартире. Мама с папой на работе. Батя, конечно, расстроится, узнав, что я завалил вступиловку. Но быстро отойдёт. А матери, по-моему, музыка совсем не важна. Она всегда хотела, чтобы её сын был бизнесменом, и толкала меня на всяческие экономические факультеты, не понимая, что, максимум, кем бы я стал - это бухгалтером. Эх, мама, мама, бизнесменами становятся и без экономического образования. Причём, благополучно. За этими мыслями я перевернул следующую страницу тетради. 

"В сексе можно погрязнуть, утонуть. Секс - пучина. Розовая пучина, с примесью голубого и серого. В нашем с Ланой случае - чёрного". 
30 ноября. 
Всю неделю мы не выходили из квартиры. А мой рак прогрессировал. Я чувствовал это. Если бы не Лана, я бы помер уже числа двадцать пятого, но она... Она словно не давала мне откинуться, была моим аквалангом, трубкой, соединяющей меня с жизнью. Как хорошо, когда мало лишних вопросов. Ей совершенно не было интересно, что я - сирота, что я работаю на заводе, получая слёзы вместо зарплаты, снимая вот эту самую конуру за половину заработка. Всё - к чертям! как любила говорить она, когда опрокидывала последнюю стопку, и мы шли в комнатушку. 
За эту неделю умерло ещё два моих соседа, и маленький ребёночек пару этажами выше. Но мы этого не замечали. Мы погрязли в пучине, изредка выныривая, чтобы налить стопку... Розовый секс, серая водка, чёрная, холодная жижа, и отёкшие конечности. 
Лана больше не "шутила", а я совсем забыл про синее лицо соседа, ухмыляющееся и смотрящее на меня во время секса. Будь, как будет, думал я, она - моя женщина, она - шикарна и красива. Господи, да что ещё нужно молодому девственнику (бывшему), которому осталось жить до весны? Лучших дней жизни я себе и не представлял! Порой, провожая Лану, а потом сидя один в пустой комнате, я думаю - а неплохая жизнь! Я не гажу под себя, дети не смотрят с ненавистью, они не желают моей смерти, чтобы избавиться от срущего старика... Чёрт побери, мне - двадцать один, у меня шикарная женщина и шикарный секс... Может быть...
Однако, порой, когда мы с Ланой лежали голые на кровати, и она говорила мне о своих прежних мужчинах, сердце щемило, и я испытывал что-то сродни ревности. Вот бы, думалось мне, и ей рассказать про какую-нибудь мою бывшую, чтобы она почувствовала то же самое...
Я устал от плачей соседей. Стенания давили на психику. Каждый раз, когда Лана была у меня, выносили гроб, и всякий раз, гроб падал, а она смеялась. На третий раз засмеялся и я... 
Позавчера она пришла злая, растрёпанная. 
- Что-то случилось?
Она подняла на меня свой пронзительный взгляд, тёмные глаза сверкнули и тонкая бровка приподнялась:
- Я устала...
- От чего? Водку будешь?
- А, давай! - вскрикнула она, скинула свои туфельки и прошлёпала на кухню. 
Я поспешил за нею, открыл бутылку и разлил по стопкам. 
- Я люблю тебя, - улыбнулся я. 
Она вздохнула, подняла свою стопку и посмотрела на меня, сквозь стекло. 
- И я! 
- Так отчего устала? - какое-то тревожное чувство не давало покоя. 
Лана не спешила с ответом. Она потянулась, мотнула своей густой, чёрной копной. 
- Дохнуть тут больше некому, - оглядела она кухню. 
- Будто в этом дело, - пожал плечами я. 
- Может, и не в этом... 
Она погрустнела, посмотрела на меня. А потом дотронулась до живота. Я почувствовал холод её ладони.
- Уже скоро? - спросила она. 
Я кивнул, обхватив её кисть своей, и сжал. 
- Хочешь, скажу число? Время?
Я похолодел. Рука затряслась. 
- Нет, - ответил, как можно спокойнее. 
- Никто не хочет, - прошептала она, наливая ещё, - давай, сегодня напьёмся, и у меня тут есть кое-что...
Она залезла в разрез своего прекрасного бюста и достала папиросу. 
Секс был чудесный! Мы носились по всему городу, вдыхая ароматы собственного пота и эндорфинов. Так прекрасно! И уже совсем не страшили эти Ланины игры. Сначала, она, сидя на мне, оказалась соседом сверху, с завалившимся на бок языком и посиневшим лицом, потом соседкой через стенку, которая умерла, выбросившись из окна. Это случилось, когда Лана лежала подо мной, и я, вдруг, увидел наполовину смятое лицо, с выкатившимся глазом и чем-то вязким и холодным на щеке... Страшно не было. Было хорошо. Лана рычала, громко, как тигрица в брачный период, как животное, и один раз, даже, я увидел белоснежные клыки и выкатившиеся глаза... Совсем не страшно. Хорошо...
Когда она ушла, я включил своего любимого Паганини и радовался, как сумасшедший, допивая водку. Когда-нибудь, думал я в алкогольном бреду, я сделаю свой инструмент. Из кожи - вскочил я, совсем помутившийся. 
В детстве, в детдоме, нас учили играть на пионерских барабанах. А что? 
Как там говорится -  мы играем то, что хотим играть? Вцепившись в это правило, можно и на барабане сыграть скрипку, подумал я и уснул". 

Я поёжился. Теперь становилось понятно, что к чему. Перевернул страницу. 

"Дьявольщина, этот секс...
2 декабря 
Болезнь совсем меня сцапала, обмотала, окутала, убивала. Сегодня я харкнул кровью, - впервые за всё время, а потом, ближе к обеду, заболел живот, так резко, словно кто-то внутри обхватил мои кишки и выжимал, как намокшую тряпку. Я упал, скрючился, и в таком положении провалялся почти до вечера, изредка всхлипывая от жалости к самому себе. В часиков семь обещала придти Лана. Кое-как, я встал, снова залетел в ванную, и снова блеванул. Боли отступили, чему я несказанно обрадовался, потом посмотрел на часы - восемнадцать тридцать. Я помылся, расчесал свою рыжую, непослушную копну, уселся ждать, чувствуя, как в животе ещё покручивает, но - терпимо. 
В дверь постучали ровно в семь. Улыбнувшись, я вскочил с кровати, и побежал открывать. На пороге стояла моя красотка, и какой-то длинный тип, улыбавшийся и явно "под шафе". 
- Друг детства, - улыбнулась Лана, заметив моё недоумение, - а то, что мы с тобой всё вдвоём, да вдвоём. Впустишь?
- Да, да, - промямлил я, глядя на незнакомца. 
- Игорёха это, - кинула Лана через плечо, проходя в кухню. 
Сразу было видно, что они друзья с детства, если не брат с сестрой, потому что Игорёха скинул небрежно свои коричневые, ужасные туфли и, похлопав меня по плечу, проскользнул на кухню. В руке он держал большой, позвякивающий пакет. 
Закрыв дверь, я посмотрел в зеркало. У меня покраснели глаза, словно я просидел за компьютером весь день, - белки покрылись бардовыми трещинками, верхнее веко потяжелело. 
- Родненький мой, ну что ты там стоишь? Беги к нам, малыш, будем знакомство отмечать. Кажется, ты так и не представился нашему гостю!
Я поспешил на кухню. Нервничая, протянул руку Игорёхе и промямлил своё имя. Парнишка улыбнулся, горячо потряс мою кисть и заговорил с Ланой. Захотелось плюнуть ему в лицо. 
Игорёха не понравился мне с первой рюмки. Даже пьянея, мотая своим языком, я не находил в этом большеротом, длиннолицем брюнете ничего хорошего. А ещё он, что-то рассказывая, постоянно смотрел на Лану. Та, в свою очередь, хохотала, как сумасшедшая, блестела своими большими, тёмными глазами. Что у них общего, думал я, ревнуя, как осёл, пытаясь вставить какие-то шутки, но - тщётно, - Лана и Игорёха будто бы и не замечали меня. 
Мы уговорили одну бутылку, потом, начали вторую, под хохот Ланы и тупейшие истории её дружка. Я пьянел, а мне всё подливали и подливали. Игорёха частил:
- ... и вот такие дела - я один, а их много, обезьян городских. Трущобных крыс. Говорю им, мол, ребята, пожалейте болезного, а они мне...
- Что у тебя? - спросил я, бесцеремонно прервав его словесный понос. 
Игорёха глянул на меня, как будто только теперь вспомнил о моём существовании и быстро ответил:
- Рак... Ну, вот, говорю, рак у меня, а они...
Я тяжело задышал, живот опять скрутило, но я сдержался, чтобы не закричать. 
- И у тебя?
- И у меня, и ещё у миллионов людей. Так вот...
- У меня просто тоже... - прошептал я, смотря в стенку. 
Лана нахмурилась. 
- Зайка, пошли, перекурим, - бросила она мне, вставая из-за стола. 
Мы вышли на балкон. Холодная, ноябрьская ночь показалась мне чудесной и освежающей. Воздух приятно пах. 
- Кисуня, - начала она, - зачем ты намекаешь нашему гостю о болезни, напоминаешь ему о ней? От другого здорового,  ещё ладно, но от тебя - не ожидала. Ты же знаешь, какого это ! Как так...
Она посмотрела на меня огромными, тёмными глазами, цветущим, как никогда лицом. Я замялся. 
- Нет, я не о том... - начал было. 
- Хватит! Мы с Игорёшкой дружим с детства. Я не хочу, чтобы ты его огорчал. 
- Не особо-то он и огорчился!
- Ты ревнуешь? - улыбнулась она, и её белоснежные зубы блеснули в свете луны.
- Нет! Просто, я думал нам хорошо вдвоём, а тут Игорь... Я не против твоих друзей, но...
Она приложила палец к моим губам и покачала головой. 
- Не надо. Мы любим друг друга, и это всё, что стоит помнить. Остальное - секс. 
Мы уговорили вторую бутылку, появилась третья. Лана, кажется, совсем не пьянела, а, вот, у меня в глазах всё плыло, тело шатало из стороны в сторону. Игорёха держался молодцом, только язык заплетался. Опрокинув в себя ещё рюмку, я повалился на стол и уснул. 
Проснулся посреди ночи, на своём старом диванчике. Сначала услышал какие-то шорохи, открыл глаза. А потом словно кто-то кипятком окатил всё внутри. Звук этот не спутаешь ни с чем. Лана стонала громко, сильно и сладко. Я почувствовал, что кровать трясётся мерными движениями: вверх, вниз, вверх, вниз... Я повернул голову направо: Лана, совершенно голая (как, впрочем, и Игорь) сидела на своём дружке и... Не буду описывать, противно. Я попытался закричать, подняться, но Лана приложила руку к моей груди, и стало тяжело, будто бетонной плитой придавило. Ноги и руки сковало, шею тоже. Я мог видеть только свою любимую, закатывающую глаза, изредка поглядывающую на меня своими тёмными глазами. 
Вдруг, звуки померкли, а пространство стало огромным. Стены и потолок комнаты куда-то исчезли, остались только мы втроём. Потом, заиграла музыка Вивальди, по-моему "Времена года. Зима". И, впрямь, стало холодно, слёзы текли из глаз, когда я смотрел на свою любимую, которую в сантиметре от меня лапал какой-то мужчина... А она стонала, извивалась, целовала его, так же, как и меня когда-то... Вокруг кровати закружились души, и я их узнал - мои соседи. Они касались моего лица, падали на колени, ползли к нам, рыдали и что-то кричали, что - разобрать невозможно. Соседка, сорокалетняя Оксана Петровна, совершенно голая, тянула руки к довольной, потной, блестящей Лане и, словно, о чём-то умоляла ту. А Вивальди осыпал нас метелью и ветром, гладя мои рыжие волосы, теребя простыни... Я закричал, закрыл мокрые от слёз глаза, в которых, как в калейдоскопе, менялись картинки: Лана, мертвецы, Лана, Мертвецы... Синее, тёмное, синее, белое... Тёмные глаза, синие призраки, синие лица, белые клыки... Куча-мала, грязь...
Мы проснулись так же, втроём. Лана прильнула к Игорёхе, они оба были голые, только я так и не разделся со вчерашней ночи. 
Я вскочил, побежал в туалет и там харкнул кровью  больше, чем обычно. Добрёл до комнаты, посмотрел на Лану. Игорёха меня совсем не интересовал. А потом, накинулся на них, стал молотить кулаками по обнажённым телам, совсем теряя голову, хрипя от ненависти. Лана подскочила и встала на кровати, смотря на меня сонными глазами, улыбаясь красными, от помады, губами. Игорёха не встал. 
- Молоти по нему, ну? - она подняла вверх, по привычке, свою прекрасную бровь. 
Я глубоко вздохнул, глядя на Игоря, и вскрикнул. Парень был бледен, мёртвенно бледен, а язык вывалился изо рта, кое-где, вокруг глаз и по щекам, разлилась еле видная синева. Игорёха умер...
Я смотрел на неё, плакал, бил себя по щекам, повторяя:
- Ведьма, ведьма, ведьма... 
Она подошла ко мне, обняла, положила голову на плечо. Поспорю на что угодно, эта сука улыбалась в тот момент! 
- Мы любим друг друга, остальное - секс... - прошептала она. 
А я плакал. Слёзы мои капали на её чёрную копну. 
И в голове играл Вивальди. Но, теперь, лето... Лето настаёт, думал я, обнимая свою любимую. Лето настанет, чёртова, ты, сучка. Лето настанет..."

Я попил воды - горло пересохло. Открыл ноутбук, напечатал в поисковике слово "Вивальди", а потом "Времена года". Вот они, четыре звуковых дорожки. Я нажал на "Summer", и перевернул страничку...

"Мы любим тех, кого хотим любить. Мы играем то, что хотим играть... Я хочу сыграть Вивальди на барабане. Кожа ведьмы - мне в помощь...
3 декабря. Полдень. 
Игорёха совсем посинел. И, к тому же, вонял жутко. Я перетащил его тяжеленное тело на балкон, где царила королева Зима...
Та, та, та....
Лана, голая, лежала у моих ног, но не просила прощения, нет, просто сдохла. Оказывается, никакая она не дьяволица, а обычная шлюха. Хотя, посмотрим, как её кожа будет звучать... Прекрасная кожа. 
На спине у моей любимой красовалась вытатуированная надпись: "que femme veut diable le veut". Я рассмеялся. "Что хочет женщина, то хочет дьявол?". Занятно. Этой надписью и будет пестреть мой барабан. 
Странно и обидно, но, когда я воткнул нож в упругий животик Ланы, весь шарм ушёл из неё, вся красота вылетела, как один "пшик". Передо мной лежала обычная, голая красотка, коих в любом городе - пруд пруди. 
- Мы любим тех, кого хотим любить, - прошептал я, вонзая огромный нож в холодную спину...
Готов. Красные бока, кожаный барабан из ведьмы. Какого, а? 
И звуки он издаёт странные. Вроде бьёшь по нему, вспоминаешь мелодию Баха, и вот она... Вивальди? Пожалуйста! Только окна трясутся. В комнате даже треснуло. 

3 декабря. Вечер. 
Труп Ланы тоже отправился на балкон. Воняют жутко. 
Ходил к врачу, он сказал, что до весны доживу, да я и сам заметил, что болей сегодня не было, с того самого момента, как Лана закрыла глаза и померла. Ведьма, как пить дать..."

На этом дневник кончался. Больше сумасшедший барабанщик ничего не написал. Я долго сидел и смотрел на стенку, на плакаты моего любимого Вивальди. Потом, взял гитару и наиграл то самое, будь оно не ладно, "лето". Получилось. Попробовал ещё  - лучше! Захотел и сыграл, улыбнулся я. 
Что потом? В дверь постучали, а на пороге оказалась прекрасная блондинка, улыбающаяся, сверкающая глазами. 
- Здравствуйте, примите участие в акции? - подозрительно знакомо подняла она бровь...