Чудо за пазухой

Чудо за пазухой

Что такое невезуха? Живешь, вроде бы, как все, и худое, конечно, творишь, но и доброе, а мир поворачивается к тебе боком. И круче, чем к другим! И уже не боком выходит оно, а спиной. Как будто этот мир не твой, и живешь ты чужую жизнь.

Так было и с Димычем, который уже до тридцати дожил, а все никак не прилипала к нему белая полоса. Покажется, бывало, издалека, и исчезнет тут же. Димыч не боялся черных полос, но жить только в черном, или, в лучшие времена, в сером, казалось ему великой несправедливостью.

От того, видимо, с юности Димыч был нервным, все вокруг него сыпалось да рушилось. Шагу без невезенья не ступить. При том, слава Богу, руки-ноги целы, как говорится, да и голова на месте. А вот, как лбом в стену.

Уж столько всего думал-передумал невезучий Димыч. А все в пустую. А потому взялся искать правды на стороне и в свое время пришел в церковь, хоть и не напрямую, а издалека - нанялся полы кафельные положить. Ну, и присмотреться заодно, есть ли здесь какой наставник, батюшка премудрый - священники ведь хорошо образованные, или старец опытный. В общем, есть же кто-то, кто может научить истине?

Но Димыч быстро разочаровался и как-то безысходно иссяк, устал. Не физически - парень он был жилистый и к работе привыкший с детства. Устал он морально: в помощники ему дали Алексея Максимыча - бывшего учителя начальных классов, вышедшего на пенсию и заскучавшего без дела. Это ж какому мужику в голову придет преподавать первоклашкам? А Алексею Максимычу пришло.

Теперь же этот учитель помогал, как мог. Вот только мог он мало. Раствор в корыте вымесить - ему дыхания не хватало, песок он носил двумя ведрами по полведра каждое, мешок цемента с ним тоже было не допереть, все сам таскай. А уж про инструменты и говорить нечего: “стаместку” называл стамеской, а уровень ватерпасом. И на перекурах рассказывал одни и те же истории, которыми старался рассмешить Димыча. Но истории оказывались вовсе не смешными, а наивными и детскими. Учитель начальных классов, одним словом.

К концу первого же дня совместной с ним работы Димыч так натянул нервишки, что те гудели в нем, как провода высоковольтной линии.

Вечером же этого жаркого и нервного дня Димыч вышел на улицу, вздохнул, было, с облегчением, и на тебе - ливень шарахнул. Да так внезапно, будто терпел весь день - не выйдет ли Димыч из церкви, чтобы пойти домой через пустырь? Димыч, конечно, вышел, и дождь, конечно, сорвался. И пустился сплошной стеной, изуверски поливая Димыча с ног до головы, заодно превращая пыльную тропинку в грязевой поток. Надо ли говорить, что дождь этот закончился резко и внезапно, но ни секундой раньше, чем Димыч вошел под крышу своего крыльца. Вот как на зло!

Утром Димыч проснулся, как всегда тяжело. И только он подумал, что день опять выдался несносно хмурным и пасмурным, как злобные тучи, которые иногда не стыкуются как кубики в тетрисе и оставляют-таки просветы, расступились, и солнце больно резануло Димыча по глазам. Он устало сморщился и отвернулся. Впрочем, прячься-не прячься, а надо вставать и начинать новый день и новый список невезух и неурядиц.

Путь на работу вышел обыкновенным. Сначала в переулке с соседских зарослей винограда порывом ветра сбросило росу, и все ее капли до единой, конечно, приземлились на голову и спину Димыча, неприятно и их намочив. Потом он вышел на пустырь, который раскинулся бесполезным и угрюмым полем, заросшим луговыми сорняками и дикими грушами, выросшими сами собою из брошенных воронами семян. Здесь мокрое от той самой виноградной росы лицо Димыча резануло холодным, ночным еще ветром. В поле-то всегда воздух бродит от безделья.

В конце луговины продрогший Димыч спустился в балку, по которой струилась болотистая жижа, привлекающая орды комаров. Отмахиваясь и с руганью скользя по мокрой глине, он выбрался из низины уже точно не сонным, а нервным и вполне “взбодренным” привычными мелкими неурядицами, которые черной полосой никак не назвать, а вот серой и унылой - запросто.

Выйдя на ровный лужок, он свернул и двинулся через заброшенный старый парк, центральную дорожку которого преграждало огромное, завалившееся еще зимою, абрикосовое дерево. Уж так оно легло, что перелезть через него - высоко и неудобно, “поднырнуть” - слишком низко и ветки не пустят, а обойти - так придется продираться сквозь кусты. Все ведь в этом мире расположено поперек пути! И это дерево на скользком замшелом тротуаре, и обстоятельства каждого дня, и сама судьба, жизнь человека, вечно заботящаяся о новых и новых препятствиях.

Димыч перемахнул через завал, ободрав щиколотку цепкой веткой и потеряв шлепанец, который долго пришлось вытаскивать из плотной абрикосовой кроны, прильнувшей к земле.

Наконец, невезучий горемыка, старательно убеждавший себя не психовать раньше времени, выбрался на край парка. Вот и церковь.

Алексей Максимыч уже поджидал напарника. Он натаскал в корыто песку и сидел на мешке цемента довольный и блаженный. Правда, песок он забыл просеять, и Димычу пришлось выполнять кучу лишней работы, а заодно сдерживать раздражение и желание выругаться, как это бывает у многих строителей. Но ругаться в церкви он не хотел, а только хмурился и терпеливо скрежетал зубами. Ну и бранил себя за иллюзию, что не надо, мол, психовать раньше времени. Хоть раньше, хоть позже, а все поперек. И оптимизмом тут не помочь.

Через неделю кафельные работы завершились. Последнюю плитку Димыч положил уже вечером, такой же усталый и нервный, каким был он в конце каждого дня всю эту неделю.

– Ну что? - Алексей Максимыч достал термос, разлил по стаканам свой никчемный травяной чаек и предложил тост. - За удачное окончание работ!

Димыч промолчал и свой стакан не взял, а только встал, вышел на двор и устало уселся на корявую скамейку. Не вышло у него научиться у великих мудрецов, нет здесь никого, церковь только строится, батюшка бывает редко, по делу и служит на другом приходе. А из простых людей здесь только строители, да несчастный этот и убогий Алексей Максимыч.