Цирк уродов

Цирк уродов

Наш цирк торчал в этом паршивом городишке уже который день. Я говорю «наш цирк», хотя какой он, к дьяволу, наш. Это мы — его. Принадлежим цирку. И его хозяину. Толстому Гарри. От одного имени тошнота к горлу. Или это от помоев, которыми он нас кормит? Но… хотя бы кормит. Потому что зависит от нас. А мы от него. Но это не значит, что я готов хоть когда-то простить ублюдку эти в буквальном смысле нечеловеческие условия. Сам-то он спит пусть и в клоповнике, но в тёплом клоповнике, который тут называется таверной. А нас, несмотря на позднюю осень, держит в промёрзлом фургоне, в котором приходится ютиться, и жаться друг к другу всю ночь, чтобы не околеть к утру окончательно. Не то чтобы это доставляло удовольствие. Даже мне.

Хотя, может, кому-то и доставляет — вон Стивен до сих пор то и дело пытается сунуть свои бледные синюшные руки под убогий, в лучшие свои годы красный балахон, в который заворачивается Женевьева. Её имя значит «белая». Но какая она, к чёрту драному, белая? Она рыжая, но если бы не уродующий её шрам через всё лицо, от которого один её глаз стал выше другого и перестал до конца закрываться, она бы ни за что не попала к нам. В цирк уродов Толстого Гарри. Хотя сам он зовёт себя Великолепным.

Да, мы уроды. Все вместе и каждый в отдельности. А ещё мы умеем показывать несложные трюки, потому что просто на уродов смотреть уважаемой публике не так интересно. Да и делать бывает подолгу нечего. С тоски я научился крутить сальто и ходить колесом. Это вызывает обычно волну веселья у этих отродий, то есть, зрителей.

Они пытаются кидать мне палки в надежде, что я стану их ловить зубами. Чтоб их черти разодрали. Всех. Всех… от мала до велика. Я ненавижу людей. Чем я виноват, что стал покрываться волосами? Куда сильнее, чем все мужчины. Чёртовы волосы лезли и лезли так, что вскоре на лице остались видны только глаза и низкий лоб. Да и по всему телу их тоже гораздо больше, чем можно считать обычным. Нормальным. Даже с натяжкой. И вот, когда родители стали уже всерьёз опасаться, что меня признают оборотнем и сдадут Церкви вместе с ними на растерзание, в посёлок, где мы жили, явился Толстый Гарри. Я был бы возмущён решением продать меня ему, если бы не слышал, как мать шептала отцу прошлой ночью:

— Ты только сделай так, чтобы ему не было очень больно. Грех-то какой, грех-то, Господи…

— Молчи, дура. Сама спуталась с каким-то нечистым, а теперь боишься, что я решил убить это исчадье? Давно надо было… Я б и тебя прибил. Но кто тогда будет тут стряпать и греть мне постель? Может, ещё родишь, на этот раз человека.

Поэтому такой шанс можно было считать спасением. Вряд ли я нашёл бы в себе тогда силы противостоять отцу. Вопреки его подозрениям, я, скорее всего, был-таки его ребёнком — он и сам недалеко от лесного зверя ушёл, просто во мне это проявилось ещё сильнее.

С тех пор я оказался здесь, где уже работали Женевьева и Стивен. Стивен был и вправду странным малым, хотя уж не мне говорить о странности. Если бы я не знал, что он абсолютно безобиден, а зубы длинные себе приделывает перед представлениями, кое-как зажимая под губой, так, что они иногда вываливаются — я бы тоже его побаивался. Мертвенно бледный, с белыми висящими паклей волосами и красными, словно кровавыми глазами. Я спрашивал, всегда ли он был таким. Говорит, всегда. Ещё и на солнце находиться подолгу не может — кожа краснеет и шелушится, делая его вид ещё более отвратительным. Я слышал страшные истории о вампирах — те отличались жуткой силой и могли обращаться в летучую мышь. Ничего такого Стивен не умел, иначе давно смылся бы отсюда и не голодал, и не мёрз вместе с нами, скитаясь по раскисшим дорогам между городами и сёлами, одно мрачнее и гаже другого. Зато он научился показывать несколько карточных фокусов. Гарри раздобыл для него потёртую шляпу и плащ, который Женевьева украсила вышитыми жёлтыми звёздами. Он сошёл бы у нас за фокусника, если бы периодически не ронял вперемешку зубы, карты и вообще всё, что попадало в его тонкие слабые пальцы. Так что он был у нас, скорее, клоуном. Несмешным клоуном несмешного цирка.

Гораздо лучше у них получалось на пару с Женевьевой разыгрывать сценку о девице и упыре. Для этого лицо Женевьевы приходилось скрывать под капюшоном. Фигура у неё была всё же ничего, хоть и больно тощей. Ещё бы, на таких-то харчах. Но им с грехом пополам удавалось изобразить драматизм, когда Стивен крался за «девицей», а после хватал её и выпивал кровь с леденящим душу смехом. Который, правда, приходилось изображать мне из-за стенки — у самого Стивена для этого был на редкость тихий и невыразительный голос. А вот Женевьева довольно натурально орала и умоляла пощадить её, а после притворялась мёртвой. Но потом вставала и раскланивалась — надо же было убедить зрителей, что всё «понарошку». Мы и так с трудом избегали внимания Братьев, тут и там ищущих дьявольский след. Ничего в нас дьявольского не было, кроме невезения. Впрочем, в удачные дни в шляпу Толстого Гарри падали медяки, а то и мелкое серебро.

Что до Женевьевы, то вообще она обычно изображала ведьму. В самом деле, с такой-то жуткой внешностью. Когда я впервые её увидел — чуть сам не обоссался. Я говорил, что плохо воспитан? Ну да сами видите. Что взять с «Собаки». Собачья жизнь, собачьи разговоры. Так вот. Женевьева была ужасна. Её перекошенное лицо вызывало оторопь, и только проведя с ней достаточно длительное время, я перестал вздрагивать, натыкаясь на неё по вечерам.

Однажды она рассказала свою историю — ничего необычного. Рыжая, когда-то симпатичная девчонка из бедной семьи, приглянулась местному бургомистру. А когда не захотела быть осчастливленной в свои тринадцать его любовью, то полетела вниз с моста, головой прямо на камни. Помереть ей не посчастливилось, а когда она пришла в себя, запуганные родители молча выхаживали её ещё много месяцев.

После поползли слухи, что под мостом тролли забрали настоящую Женевьеву, а на её место подсунули ужасную ведьму — настолько деформировалось её лицо, разделённое на неровные половины длинным фиолетово-красным шрамом, перемешавшим черты. Ну а дальше история была схожей с моей. Понятное дело, что характер у нашей ведьмы был не сладким. Но Стивен не сдавался, очень смешно добиваясь её внимания. Хоть что-то скрашивало наши дни. Ругань девушки, которая заставила бы покраснеть даже портовую шпану, и его тихие увещевания обычно заканчивались звонкой затрещиной, после которой он уползал куда-нибудь, чтобы переварить впечатления. Я не лез, а вот Гретель иногда защищала его, пытаясь утихомирить Женевьеву.