Дар Живописца

Дар Живописца

Четыре долгих, полных нескончаемой, мучительной и изнуряющей тревоги месяцев миновало с тех загадочных событий, что оставили мрачное клеймо на моей искалеченной душе, и оно продолжает болеть, отравляя само моё существование и подтачивая мой бесновато мечущийся впотьмах разум. Изо всех сил я старался отгородиться от этих гнетущих воспоминаний: смывал их обильным потоком вина и водки, сдувал едким дымом сигар, старательно и жадно укутывал их в женском тепле и без сожалений топил их в ненасытной и бездонной пучине азарта, растратив почти всё моё состояние и тем вогнав себя и родню в бесчисленные долги, однако тени былого неустанно и неотвратимо преследуют меня по пятам, вытягивая всякую радость из жизни. От них нет никакого спасения, ибо они уже давно являются мне не только в бесконечно длинных сновидениях, но посещают меня наяву, непостижимым образом вплетаясь в ткань стремительно разлагающейся реальности. Это не отдельные видения или беспорядочные галлюцинации, а начертанные самими вещами, составляющими их подлинную суть образы и символы, которые остаются незамеченными обычными людьми, и из всего моего некогда многочисленного окружения только я один способен улавливать их проступающие очертания, становящиеся с каждым днём всё более выразительными и живыми, и число их неумолимо растёт. Стоит мне открыть утром глаза, как я вижу их в трещинах штукатурки на потолке и складках промокших простыней, невольно читаю их бесчисленные и неутешительные послания в стуке подков о брусчатку, в унылом пении сквозняков. Они окружают меня, тянутся ко мне, пытаются прикоснуться, но не могут… пока что не могут. Но уже близок тот роковой час, когда они обретут полную силу и придут по мою дряхлеющую душу, если только оставивший меня Господь не смилостивиться надо мной и позволит моему изнеможденному рассудку угаснуть прежде этого срока. Потому я должен сохранить воспоминания на бумаге, чтобы поведать алчущим тайных знаний самонадеянным гордецам о той страшной беде, что подстерегает нас за горизонтом привычного и общепринятого.

Моя жизнь пошла под откос в тот проклятый день, когда я, распираемый тщеславными устремлениями, самоуверенно переступил через порог старого семейного поместья, в котором некогда обитал бездетный граф, брат моей дорогой матушки, но корни этих событий уходят ещё глубже в прошлое. Насколько мне известно, дядя был человеком крайне необычайным и поистине невероятным. С первых дней, с самого младенчества он отличался от сверстников зрелым спокойствием духа, замкнутостью в общении, а, необычайно скоро научившись говорить, он быстро перешёл от простых детских вопросов о цвете неба и предназначении печатей на отцовском столе к глубоким философским проблемам о самом устройстве мироздания и природе человеческого разума, которыми он то и дело озадачивал и поражал родителей и нанятых для него учителей, и далеко не всегда они могли дать ему хотя бы малость удовлетворительный ответ. Не найдя желаемой мудрости у взрослых, он не растерялся и обратился к чтению премудрых книг из старой отцовской библиотеки, которую тот регулярно пополнял, хотя сам не горел особой жаждой знаний, но делал это скорее ради престижа и желания собрать как можно большую коллекцию красивых корешков на полках.

Нет ничего удивительного в том, что, обладая подобным характером и подобными привычками, дядя сделался добровольным затворником. Ему были неинтересны игры со сверстниками ни на природе, ни в салонах, ни разу в жизни он не проявил того пламенного и томительного интереса к женской натуре, который обязательно просыпается у здоровых юношей в установленной природой срок. Каждый божий день он неотрывно сидел над жёлтыми страницами с печатным текстом, поглощая все доступные ему науки: математику, физику, историю, астрономию, политэкономию, тома законов, художественную литературу, древние мифы, философию и, конечно же, религиозные трактаты, не ограничиваясь одним только Священным Писанием. В один день он был способен поглотить пару толстых томов и запросто пересказать всё до последней мелочи. К четырнадцати годам дядя уже соответствовал званию кандидата в почти что любой научной дисциплине, а в некоторых мог бы даже претендовать на докторское звание, но все эти дипломы, как и общественное признание его бесспорного гения были ему совершенно безразличны.

Прохладное и отстранённое отношение к людям и всему обществу было далеко не единственным и отнюдь не самым тяжёлым дядиным недостатком, который стал обратной стороной его редкостного таланта. Ко всему прочему он страдал тяжёлой и весьма специфической формой агорафобии, при которой он совершенно не боялся толп людей, хотя избегал шумных компаний, не способных его хоть чем-то позабавить и мешавших ему размышлять в полную силу, но при этом он испытывал всепоглощающий и истеричный ужас перед улицей и всем внешним миром. Эта странная болезнь проявилась ещё в младенчестве. Когда обычно тихого и покладистого мальчика выносили в сад подышать свежим воздухом и искупаться в живительных солнечных лучах, он начинал кричать во всю глотку и рыдать. Нянечки пытались его успокоить, но ни одно средство не помогало, кроме как внести его назад в дом, так что его прогулки пришлось прекратить, чтобы младенец не накричал себе крыжу. По этой же причине его были вынуждены крестить не в церкви, а в стенах особняка, в молельной комнатке, куда внесли золочённую купель.

Домочадцы думали, что это было временное явление, небольшая особенность развития, которая непременно пройдёт вместе с ростом ребёнка, но дядя сохранил этот скверный невроз на всю оставшуюся жизнь. Конечно же его, маленького мальчугана, за последующие годы ещё не раз силились выставить на улицу, но дядя, едва завидев открытую дверь, начинал отчаянно сопротивляться, кричать и бесноваться, в мгновение ока превращаясь в испуганное животное, способное не только ударить, но и укусить до крови. Дедушка с бабушкой предпринимали всевозможные попытки исцелить этот странный недуг. Сперва они приглашали батюшек из ближайших церквей и монастырей, чтобы те окропили дядю святой водой и прочли над ним несколько молитв, но это не возымело на него никакого эффекта, кроме язвительных подколок от «сатанинского отродья», как они обзывали его перед уходом. Не получив спасения в вере, несчастные родители обратились к именитым врачам, вызывая их за существенную плату из Санкт-Петербурга и Москвы, а также выписали одного немца из заграницы, однако и тут дядя сумел отличиться, так как к тому времени он успел прочитать не один медицинский справочник и оказался на одном теоретическом уровне с теми, кто прибыл его обследовать. Это не могло не вылиться в ожесточённые споры, ведь наглый и эрудированный юнец неизменно вставал на позиции иной научной школы и начинал критику методов заслуженных докторов, чем быстро доводил их до бешенства, и седовласые старцы бежали от него, не успев поставить хотя бы приблизительный диагноз. В стенах поместья дядя был поистине непобедим, так что всем домочадцам пришлось смириться с этим его чудаковатым и ограниченным образом жизни.