Дело Киборга

Дело Киборга

– Майор, патологоанатом отзвонился, убийство произошло между часом и тремя ночи, слушайте, невозможно же так жить, алло, ало-о-о. Тьфу ты, – Зотов кинул трубку, чертыхаясь.

«Что ему опять не нравится, истеричка» – майор Лебедева достала записную книжку с маяком на обложке и сделала запись. Шариковая ручка отказывалась писать на холоде. Полная женщина в полицейской форме, опираясь о выщербленную кирпичную стену, присела на корточки. Несколько раз плюнула на стержень, перевернула страничку блокнота на коленке и начертила вдумчиво схему квартиры убитой. «Ни хрена, не выходит цветочек аленький» – пластиковая коленная чашечка щёлкнула. «Да кому она нужна эта старуха в тех яблунях. И брать нечего, два фотоальбома, три чайных сервиза, ящик керамической плитки с рожей Ильича и Героев Севастопольцев. Хм, не выходит, ну никак, цветочек аленький. Я не человек, а киборг, кругом штифты скрипят. Ржавеют что ли? Надо было комиссоваться». Лебедева вцепилась за выступ здоровой рукой, поднялась, пыхтя, словно борец на татами. Глянула на сбившиеся в отару курчавые тучи. Небо рассвирепело и яростно плевалось дождём. Потянуло с моря бедой. Каждую ночь после автокатастрофы и ранения ей во сне приходил этот чертов маяк. Он бурчал и бубнил, рассказывал. Замолкал, когда море лупило его приливом, мучило старые кирпичные кости солёной водой. Маяк мечтал о смерти, но не мог уйти в тлен наскального мха, не поведав тайны неупокоенной души. Восемьдесят лет он ждал того, кто его услышит. «И почему, ядрена балалайка, я?». Маяк сипел, вздыхал, вглядываясь печально в морскую даль горящими прожекторами. «Поймешь, ты – проводник».

Она осторожно поднималась по узким склизким ступеням. В пасть маяка. Который когда-то указывал путь кораблям. «И что я хочу там обнаружить?». Она не сомневалась, что у «холодной» старухи детские фотки сделаны возле этого маяка. «Если б он был как до войны – тридцать шесть метров в высоту, ни хрена бы не вышел цветочек аленький у киборга Лебедевой». Римма посветила фонарём наверх. Тьма беспросветная. «О каком парне этот долбаный маяк все вещает? Где его тут искать?». Море разбушевалось, солёный промозглый ветер проникал сквозь кирпичную кладку и швы форменной куртки, кости майора стонали от перемены погоды и плохо слушались. От вязких мыслей, похожих на бред, прервал звонок.

– Майор, вам надо приехать. Мы кое-что нашли.

***

Из-за двери туалета раздавались звуки "Энигмы" в современной обработке. Детектива передёрнуло. Но внизу живота заныло от забытого желания и вспомнившегося неосознанно эпизода: из комнаты женский голос шепчет снова и снова из магнитолы «Саднес». Сашка на балконе тискает своими лапищами ее упругую попу в джинсовых бананах и что-то говорит, говорит. А она слышит только это «Саднес», кружится голова и голос солистки ватно шепчет «Беги, предаст, предаст, саднес». Уже тогда Лебедева знала, что она не такая как все. А Сашка обиделся и через пару дней тискал на этом же балконе другую.

– Зотов, твою мать, заканчивай уже каменный цветок ваять. Выходи, – Лебедева саданула в дверь кулаком. Прислушалась. Сморщилась. – Твою ж мать. Руку не сотри. Бабу найди что ли, не в отделе же, – рассвирепела она.

Вышел Зотов, парнишка двадцати семи лет, плюгавый, постоянно озабоченный, но очень умный опер. Лебедева прощала ему все. За его нестандартный подход к работе.

– Что нашли?

– У старушенции дневничок занятный в трюмо среди квитанций нашли. Ведет она его, судя по записям давно, аж, ща... – Зотов хлопнул дверью в уборную, выключил мелодию на телефоне, и направился к кабинету.

– Стоять, Зорька… Руки...

– А–а–у–э–э, – опер метнулся обратно и сунул ладони под кран.

⠀ Через пять минут Лебедева, надев перчатки, листала старые страницы в блокноте в картонной обложке со стертым изображением героев севастопольцев.

– Че то кругом у нее севастопольцы? Кто муж, дети, дальние родственники? Сычева отправил в поликлинику, справиться о диагнозах? Может, неизлечимо больна. Счета за квартиру проверили? В собственности? Уже больше суток прошло, никакой инфы, кроме этого дневника? – рассерженная на подчиненного майор Лебедева захлопнула дневник, положила в полиэтиленовый пакет и сунула в карман куртки. – Я на связи, – махнула кнопочным телефоном перед носом лейтенанта Зотова.

– Да до вас вечно не дозвониться, это ж не телефон, а раритет музейный.

– Зато не отследят.

– Да, анализы пришли, забыл, – Зотов почесал в ухе, будто завёл механизм, встроенный в мозг. И тот усердно заработал. – Кроме цианида в крови обнаружено повышенное содержание ацетилсалициловой кислоты.

– И ты молчал? Срочно ищи родных, пусть смотрят, что пропало? И в поликлинику, а то ни цветочка аленького, ни премии батюшка не привезет из дальних странствий.

«Киборг», как прозвали коллеги майора Лебедеву после чудовищной автокатастрофы с перестрелкой, плюхнулась на домашний диван. Не раздеваясь. Налила в кружку любимый чай из шиповника, включила кельтские народные и достала колоду карт. Сделала она ее по собственным видениям из сна. На заказ. После комы, предвещавшей инвалидность, она не только встала. Но и быстро пошла на поправку. Но с ней начали происходить странности. Она слышала голоса, ей снились сны с говорящими зданиями, предметами, маяками, мебелью. Уже много лет говорящая «недвижимость» указывала на нераскрытое преступление.

Первая карта – мальчик с факелом в ночи указывает дорогу. Вторая карта– женщина-дух витает над детьми и плачет: они не слышат ее. Не видят. Третья– эскулап, трудится над очередным зельем. Римма Лебедева встала, прошлась по комнате. Включила переносной диктофон:

– Время двадцать три пятьдесят, версия первая: надо искать врача, соцработника, медбрата. С убийством Кириенко связана еще одна смерть, женщина или мальчик. Свет… твою мать, в тоннеле. «Свет, свет, свет. В моем мире всех нас нет...» –пропела себе под нос слова неизвестной песни. – Откуда все эти песенки лезут в мою голову? Завершила запись. – Зотов, ищи врача, – набрала Лебедева номер помощника. Тот не спал или рука была приклеена к телефону.