День твоего имени

День твоего имени

Мой друг, художник и поэт, в дождливый вечер на стекле
Мою любовь нарисовал, открыв мне чудо на земле.
Сидел я молча у окна и наслаждался тишиной,
Моя любовь с тех пор всегда была со мной.

Посвящается

Константину Никольскому

Ян принес с собой ветер, свежесть реки, прохладу дождя. На улице по-прежнему моросило, мутная вода журчала в водосточных трубах. Ян ворвался в каморку, словно раскаленный метеорит, проблуждавший тысячелетия в холодном и пустом космосе. Он пытался обуздать стихию, которая рвала его. Незнакомый блеск в глазах передавал, как летит, колеблется, завивается, уходит в штопор и путается узлами душа. Он принес бурю, огонь, и они гнали из комнаты покой и оцепенение. Ян стал другим. Его было не узнать, словно где-то глубоко-глубоко пробились родники, и размыв ил и грязь, они по тонким капиллярам устремились к сердцу, наполнили его огнем, напряжением, вынуждая биться порывисто, стучать на износ.

Художник сидел на подоконнике, поджав к подбородку колени. Он смотрел, как по стеклу бьет дождь; оставляя прозрачные следы, капли напоминали судьбы, каждый раз новые, бегущие рядом, спонтанно, наугад, и все время мимо, и всегда вниз. Казалось, что дождь рисует, и, недовольный, постоянно вносит правки, не понимая, что картина не меняется. Художника звали Абрис. Так он подписывал картины. Немой от рождения, сирота и вечный пасынок одиночества, он давно потерял сон, в душном отчаянии не понимая, в чем его путь, ради чего жить и нужно ли кому-то его тяжелое, полное отчаяния творчество. Он редко покидал дом, боялся толпы, и лишь нищета заставляла продавать картины на городском рынке. Единственным другом Абриса был Ян. Сегодня он пришел, как обычно, неожиданно, и был каким-то странным. Хватался за голову, сбивал стулья, нервно доставал спички, хотел курить, но ломал сигареты.

Перестав кружить по комнате, Ян плюхнулся на диван, выбив из него пыль.

– Абрис! – он дышал тяжело и неровно. – Ты представь. Ты послушай и представь! Сегодня я гулял по набережной. Бродил, думая, что зайду к тебе, и мы посидим. Я посмотрю, как ты работаешь, и мы в тишине подумаем вместе. Мои мысли и твои картины очень созвучны. И я шел по набережной, не обращая внимания на прохожих.

Ян посмотрел на промокшие брюки и туфли, провел рукой по влажным волосам.

– Вот, – протянул он, – сегодня дождь. Я видел, как он собирается, я знал, что он будет. Я ждал грозы, ждал ветра и грома, мне хотелось, чтобы ливень поскорей застучал по тротуарной плитке. Чтобы все, кроме меня, бежали и только я один не прятался. Иногда очень хочется постоять под дождем и промокнуть. Я не знаю даже, как лучше сказать. Особое чувство, когда идешь под дождем, рубашка липнет к спине, в ботинках чавкает вода, а ты рад чему-то. Все прячутся, а ты нет. Хотя знаешь… прятались не все. Двое целовались, сидя на лавочке у моста влюбленных. Они промокли, но им было всё равно. Их счастье казалось настоящим, но оно не светило мне. Это был чужой мир, он закрывался и не звал. Потом я долго стоял и смотрел, как капли бьют по реке. Так сильно, что мне показалось, будто вода кипит.

Абрис очнулся от дремы, бросил взгляд на мольберт, словно впервые вспомнил о нем. И как испуганного голубя, его сорвало с подоконника.

– Как же я люблю бывать у тебя! – Ян подошел к окну, видя, как друг лихорадочно, но старательно рисует. – Очень.

Художник работал, и Ян курил, таил важные слова, которые так мучили его.

– Я пришел к тебе, мне не к кому больше. Ты умеешь слушать. Умеешь как никто. И не потому, – Ян глубоко затянулся. – Не потому, что ты немой. Художник вообще не бывает немым. У тебя есть голос, который я слышу. Ты своим голосом пробьешь время.

Абрис не отрывался. Ян курил, встав у него за спиной.

– Я гулял, промокший, как пес… А потом увидел ее.

Кисть Абриса дрогнула. Вода, ливень, которые он нарисовал, вдруг остановились, замерли, их шум стих, словно был лишь декорацией, дополнением к основному сюжету.

– Я встретил ее. Она стояла на пляже одна. Высокая, одинокая и светлая. Стояла спиной на фоне плачущего неба. Она была в алом платье, словно незаметно ушла с какого-то праздника, чтобы побыть одной. Она замерла, скрестив руки на груди, и постепенно гасла, медленно выпадала из мира, становилась бледнее, уходила в другую реальность. Всё, что ее окружало – дождь, ветер, прохлада, боялись тронуть ее. А я… представляешь, я был рядом. Совсем рядом. Она чудилась родной и нужной. Вот здесь и сейчас я был не лишний. Я был к месту, к дождю, и во всем глупом мире впервые не было ничего более правильного, чем мое появление… Мне запомнилась только ее короткая стрижка, волосы цвета пшеницы, это алое платье, обнаженные плечи. А еще вдруг показалось… ты ведь знаешь мое зрение, знаешь… Что к шее ее сейчас, в июне, вдруг пристал желтый лист. Будто он падал, летел, и на прощание прижался к ней. Да, это был упавший лист с дерева жизни и счастья. Дерева такого счастья, когда двое через одиночество находят друг друга.

Ян долго молчал. Казалось, что дождь тоже слушал его, и потому стих, напоминая о себе тихим журчанием в водостоке, отдаленными раскатами, шелестом ветра в листве.

– Если бы я рискнул и позвал ее… Я бы увидел ее лицо и понял, плачет она, или смеется. Она что-то переживала, и я мечтал угадать ее мысли. Я только смотрел, и знаешь… я радовался тому, что она не замечает ничего. Что ей нет дела до меня. Но потом… Знаешь, что потом? Потом ничего. Я должен был ее позвать. Но я не знал ее имени. А это важно. У нее есть имя, а внезапную любовь, если это была она, нельзя окликнуть пустым звуком.