Дети войны

«Голод не тётка»

В ту, пожалуй, самую трудную военную весну 1945 года люди выбиваясь из последних сил – голодные, изнурённые непосильной работой, делали всё возможное и невозможное для справедливого окончания войны. Томясь ожиданием скорой Победы и возвращением оставшихся в живых мужиков, веря в своё лучшее будущее, порой захлёбываясь от безмерного чувства несправедливости к их судьбам, они полнились неистребимым стремлением к жизни.

-----------------------------------

Две пары зверьковатых голодных глаз с косогора из-за начавшихся зеленеть кустов акации внимательно наблюдали за входной дверью и окнами добротного крестового, железом крытого председательского дома.

Лазька Храмов шепча, сплёвывая сквозь зубы, в полушёпот клялся и божился однокласснику Ваньке Лыкову, что на этот раз он не врёт и дело их выгорит наверняка, что с этого дня жрать они будут от пуза, чего только душа пожелает и следом расписывал содержимое найденного им клада. Ванька глотал непрестанно слюну, глядел то на маленькое сенное оконце дома, то на Лазькино прыщеватое лицо со злыми, широко расставленными зеленоватыми глазами. От голодного утянутого куда-то к хребту живота к мозгам беспрерывно пучились мысли: «Сливки, хлеб, творог и всего досыта… А как дознаются…» И тут же на Ваньку смотрели с бледного исхудавшего родного лица, строгие глаза матери. Но гулкое урчание в пустом животе застилало туманом мысли, всё куда-то сдвигалось, исчезало, перед глазами вставал вновь сенной председательский шкаф с ноздреватым пахучим хлебом. Ванька ещё и ещё раз проглотил уже вязкую, видно последнюю слюну и смело глянул на товарища.

На днях по случаю Пасхи, Лазька был приглашён с дедом и бабкой в гости к родной тётке Дарье, жене председателя колхоза «Заря Коммунизма» Тоскаева Зотея Парфёновича, где он, шастая по просторной избе в ожидании застолья, высмотрел и даже опробовал содержимое продуктового шкафа и на всякий случай отогнул два гвоздя крепящие изнутри сенное оконце. Но наевшись досыта блинов в масле, крашеных яиц, хлеба с молоком он и забыл вроде про шкаф.

Откатав по лункам с ребятнёй на зелёных лужках крашеные яйца, и через несколько дней, когда у бабки кончились дочерние пасхальные гостинцы, Лазькина память взбунтовалась.

А сегодня, сидя с Ванькой на задней парте и видя, как Прошка Щетинин из третьего класса, по прозвищу «волк», совсем рядом уминал капустные запашистые пироги, деловито сопя, чавкая, забыв об уроке: у Лазьки с Ванькой, да и остальных всех первачей с их ряда занемели от натуги шеи и глаза, голодно уставившиеся в его сторону, а в классе стало так тихо, что слышно стало гудение ожившей по весне мухи. Ванька кое-как отворотив глаза заметил даже, что их учительница Зоя Фёдоровна, эвакуированная в войну из Ленинграда тоже молчаливо упёрлась глазами в стол и глотая непрошенную слюну не дождавшись звонка бабы Глаши, тихим голосом объявила конец урока.

Тут-то Лазька решился и объявил Ваньке, что хватит голодовать и, не дожидаясь, когда Пашка вместо пирогов начнёт раздавать просящим пирожка, затрещины, потянул дружка за кузню, где и обсказал ему свой план действий и всю картину их будущей сытой жизни.

Целую неделю друзья благополучно подставляя к сенному оконцу корягу, аккуратно выставив его, забирались в сени, вскрывали продуктовый шкаф и досыта напивались сливок, молока, ополовинивали припасы хлеба, сыра, творога, благополучно выбирались, затем забирались в глухую чащу в косогоре, лакомились ещё, а остатки прятали в устроенный тайник, чтоб набегавшись, к вечеру вновь подкрепиться, а потом дома вертеть носом от пустого крапивного супа.

Но от расплаты уйти не удалось. Председателева Дарья как-то разнюхала всё и подкараулила, застав их в самом разгаре трапезы у шкафа. Ванька вывернулся из цепких рук толстухи, а Лазька не стал и сбегать от родной тётки видно из принципа. Ванька стоял под выставленным оконцем, думая, как избавить товарища от выволочки и слышал громкую ругань на них хозяйки и упрямое с хрипотцой Лазькино препирательство:

– Бессовестные… Ворюги несчастные…

– Тебе одной толстеть, с жиру лопаться, а нам с голодухи пухнуть и мы же не всё брали, оставляли и вам досыта.

Тогда Дарья, от взбушевавшейся злости, стала тащить Лазьку к шкафу, мол, на, жри, подавись изверг проклятый и, что разве тебе отказывали, когда приходишь… Ванька, поняв, что это пошли уже родственные препирательства, выбросил под тын злосчастную лестницу-корягу, понурясь побрёл домой, обдумывая, как ему теперь оправдаться перед матерью и старшей сестрой.

Мать пришла с работы из колхозных амбаров уставшая и запылённая. Увидев сынка, как подкошенная опустилась в тёмной кути на лавку и, сжав голову руками взвыла с причетами: «Да что же ты бесёнок с нами делаешь, да не было ещё в роду Лыковых воров-бусурманов, опозорил всех нас на всю-то деревню нашу и что же мы скажем отцу, как с фронта придёт, да как же сидеть теперь сестрице твоей в сельском Совете-то…

Ванька слушал, наполняясь жалостью к матери, готовый вот-вот расплакаться, но вспомнил Лазькины слова в свою голодную правоту и попытался тоже отговориться, что, мол, им ись в три горла, а нам с голодухи пухнуть, да и не всё мы брали, на что мать резко перестав причитать, видно, удивившись таким рассуждениям мальца, зло схватила стоящую у припечка клюку, резко выставила её на Ваньку со словами:

– Ах, басурман, ещё рассуждать надумал! Убить тебя мало воришку несчастного – и в беспомощности, со слезами опустила своё орудие на пол.