Дети зимней стужи

Дети зимней стужи

На кухне, среди шума и густого пара, моложавая женщина умелыми движениями быстро нарезала морковь. Столы были переполнены заготовками, а плита уставлена кастрюльками, но всё же она не поспевала, — сковорода с маслом раскалилась, ожидая, когда же в неё бросят овощи на обжарку.

Праздничный, излишне большой стол, она готовила не в одиночку, — двое её детей, сын одиннадцати и дочь тринадцати лет, помогали ей. Ну... как помогали? Больше мешались под ногами, ведь никак не могли угнаться за ритмом мамы. Словом, на кухне было не протолкнуться, и женщине приходилось держать в уме и то, когда что-то нужно снимать с плиты, и то, когда что-то нужно добавлять, и то, когда, кому и какое поручение отдать.

— Помой яблоки, — велела она сыну, закончив шинковать морковку и бросая её на сковородку. Старшей дочери, помешивая морковку деревянной лопаткой, велела. — Нарежь пока сыр.

Конечно, женщина знала, что дочь заметно хуже и медленнее будет резать сыр. Она знала, что ломтики получаться либо излишне толстыми, либо тонкими, либо вовсе непонятными лоскутами, но всё же поручила подобную и ответственную обязанность дочери, — матушка боялась за свою дочурку, ведь ещё свежи были воспоминания об ожоге, который та получила по глупейшей оплошности. Заботливая мама не хотела рисковать, боялась за свою дочь, и решила, что можно пожертвовать качеством сырной нарезки, можно потратить немного, столь ценного в праздничный вечер, времени, лишь бы только лишний раз уберечь юную девушку от опасности и не доверить ей сковородку с поджаркой.

Тем временем, в основной комнате, самая младшая из детей, девочка лет пяти, самозабвенно смотрела, чуть ли не наизусть выученный новогодний фильм. Она сидела на огромном пуфе, утопая почти на половину в нём, меж праздничным столом и украшенной ёлкой. В руках у неё была почищенная мандаринка, которую девочка на половину съела и совершенно забыла, — на экране телевизора разворачивалась одна из любимейших девочкой сцен.

В воздухе почти ощутимо витал запах наступающего, такого близкого праздника. Пахло елью и мандаринами. На окнах, среди сгустившегося сумрака, зимний холод рисовал узоры. И суетливо готовившая моложавая женщина, и помогавшие ей дети, и, в особенности, младшая девочка, чувствовали незримое присутствие близкого и важного свершения, — их сердца с замиранием ожидали приближающейся полуночи.

И всё же в том доме был один человек, который не испытывал трепета пред наступающим праздником. Ему было абсолютно безразличны приготовления к застолью. Его на самом деле ничего не интересовало кроме ярко светившего монитора да шумно гремевшей музыки в наушниках.

Отец семейства, отгородившись от целого мира за запертой дверью, наслаждался, как мог, заслуженным отдыхом. Проводил последние часы уходящего года, играя со случайными людьми, — выкладывался, как только мог и, не отчаиваясь, играл до самого конца, даже если проигрыш был заведомо очевиден. Правда, делал он это не из упорства, а из простого безразличия, как к результату, так и к процессу.

По весне, боясь хирургического вмешательства, страшась мизерной возможности умереть и потерять семью, мужчина согласился на медикаментозное лечение. Разве мог он знать, чем ему подобное отольётся?

Под страхом осложнений, мужчина отказался не только от спиртного, но и от простого пива. Это было сложной задачей, но он справился. Говоря себе, что всё это ради семьи, мужчина раз за разом отказывался от посиделок в пятницу, после смены, с другими мужиками. Отказался от праздников в кругу родичей и родных, — боялся сорваться. И стал совсем нелюдимым в глазах прежних друзей да приятелей.

Но падение не ограничилось столь малым, — мужчина озлобился. Не желая выплёскивать свои скверные чувства на по-настоящему дорогих людей, мужчина отгородился от семьи в скромной комнатке. И это стоило ему не малых усилий, ведь минутами в его сердце просыпалась отеческая нежность к детям, которые были совсем рядом, но, боясь сорваться на них из-за какого-то очередного пустяка, мужчина не позволял себе даже попытаться вновь наладить контакты с семьёй.

Он любил детей, любил свою жену, любил больше себя и жизни. Ему стоило великих терзаний любая случайная фраза, которой он их обижал. После случайности, когда он, как косолапый медведь, неосознанно наступал на чувство семейных, мужчина целыми неделями терзался на этот счёт.

Очередной игровой матч затянулся. Мужчина ещё в его середине хотел закурить, но, не позволил себе подобного. Даже в столь малом он был непреклонен, — курить можно строго на балконе. Много, очень много лет назад мужчина решил, что не станет портить жизнь своей семье табачным дымом. И в любую погоду он выходил покурить на балкон.

Взяв пачку сигарет и зажигалку, мужчина вышел из своей каморки. Глаза, после сумрака тесной комнатушки, резало ярким светом. Он, жмурясь, едва не налетел на собственного сына. Тот стоял у стола и с такой не детской укоризной глядел на родителя, что сложно было поверить в его одиннадцатилетний возраст. Мальчик поставил на стол тарелку с нарезанными яблоками и, не сказав ни слова, ушёл на кухню.

Мужчина не смог сдержать горячи разочарования, тяжело вздохнул, — он вновь невольно оплошал и ему было нестерпимо за это совестно. Ему хотелось попросить прощение, но, заранее зная, что сын его не станет слушать, удержался от подобного. Такого рода нежности, сын воспринимал с молчаливой неприязнью, а мужчина не хотел усугублять односторонний, бессловесный раздор.

На пути к балкону возникла неожиданная заминка, которая, впрочем, не вызвала уже привычного раздражения. Девочка, самая младшая из детишек, полностью забыв о фильме, прямо-таки вцепилась в ногу отца.

— Папа, папа! — излишне громко, писклявым голосом, заговорила дочурка. — А скоро придёт добрый дедушка, зимушка-зима?

— Не знаю, — ответил отец.

— А он придёт? — вновь спросила младшенькая, взглянув на отца с искренней детской верой в глазах. — Он ведь не забыл о нас?

Отец сдержался, не позволил себе тяжело вздохнуть. Он не мог пересилить себя и нарядиться стариком, — ужасно боялся не оправдать детских ожиданий. Догадывался, что не сумеет убедительно сыграть роль добродушного и щедрого старика.

Не желая обидеть дочурку, мужчина сказал:

— Не знаю, милая. Не знаю. — натянуто улыбнувшись, продолжил. — Будем надеяться на лучшее, и тогда, быть может, добрый дедушка зима...

Он пытался быть весёлым, добрым, но и сам интуитивно чувствовал, что как актёр он совсем уж бездарен.

Отец погладил дочурку по голове. Он боялся подвести её, боялся разочаровать, боялся... многого боялся и, точно пытаясь скорее сбежать, сказал.

— Не печалься, ведь ещё есть время... ещё есть надежда!

На кухне громыхнуло. Мужчина, не на шутку встревожившись, прислушался, в порядки ли там его любимые? Ни криков, ни жалобных причитаний не воспоследовало. Он догадался, что сын, вероятно, слышал его разговор с младшей девочкой. Сын был слишком вспыльчив, и, догадываясь, что отец обманывает глупую и наивную сестру, не смог удержать свой гнев. Мужчина это понимал, но, ничего не мог с собой поделать, — погладил младшую дочь по голове, а сам думал о наряде, который, вероятно, не станет надевать перед праздником. Он вообще сомневался, что примет участье в застолье.

Несколько минут мужчина терпеливо, пытаясь не подать вида, слушал детский невероятно наивный лепет. Ещё раз, погладив её, сказал:

— Сейчас будет самое интересное!

И хоть дочурка ответила:

— Я знаю, я знаю! — всё же она отпустила ногу отца.

Мужчина, не желая тревожить её внимание, не желая мешать смотреть фильм, скорее шагнул к балкону, а после, чтобы не продуло дитя, быстро-быстро скользнул в едва приоткрытую им дверь и притворил её за собой.

Прикуривая, он поёжился от трескучей стужи. Зима, под самый новый год, расщедрилась, — выбелила крыши домов, устлала пышным снегом дворы и улицы. И воздух был таким свежим, ощутимо пробирал холодом и пахнул не городом, а именно зимой.

Смахнув с деревянного ограждения снег, мужчина опёрся на него локтями и медленно курил, смотрел перед собой и ничего не замечал, конечно, кроме холода, пробиравшего до костей. Дыхание плыло пышными клубами пара и, увлекаемое тихим дуновением ветра, скользило в сторону, обращаясь морозным туманом. И редкие снежинки, не спеша, спускались вниз.

Мужчина, в прежние времена, с нетерпением ожидал зимы. Он любил всякое время года, но особенно зиму, ведь в пору холода ему особо остро удавалось чувствовать жизнь. Ещё в прошлом году и начале уже уходящего года, мужчина не мог прожить и дня, чтобы не побродить по улице, — его завораживали покрытые инеем ветви деревьев и кустарников, восхищал хруст снега под ногами и пар, который он выдыхал, — для него он был олицетворением дыхания жизни.

Он не мог уже упомнить, как давно началось его очерствение. Знал лишь, что после начала лечения его чувства всё более и более явно притуплялись. Всякий раз, решаясь оглянуться и взглянуть на прошлое, чувствовал ужаснейшую тоску, точно ностальгию, которая не переставала его терзать, — воспоминания, яркими чувствами, говорили с ним, а это было невероятной и очень пакостной пыткой.

Мужчина протянул свободную руку раскрытой ладонью к верху. Он подождал, пока снежинка коснётся кожи, — надеялся, почувствовать её мягкий холод, а после ощутить, как кожа отзывается внутренним теплом. Но, вполне для него ожидаемо, но, тем не менее, обидно, мужчина ничего не почувствовал.

Конечно, не все его чувства уснули. Помимо печали и тоски, у него не только сохранилось ощущение злобы и гнева, но и казалось, будто они своим объёмом пытались восполнить утрату прочих чувств. И эти самые, оставшиеся чувства, для него, и звучали, и воспринимались, как нечто скверное и непроницаемо чёрное, — невероятно злое проявления его ума и сердца.

Он затушил на половину выкуренную сигарету. Пусть чувства у него и притупились, но разума он не лишился, — понимал, что долго быть на холоде не самая лучшая затея. Мужчина боялся простыть и, живя под одной крышей, заразить гриппом своих детишек, — в особенности он переживал за самую младшую, ведь она была очень уж болезненным ребёнком.

В тот момент, когда он, глядя в сторону соседнего дома, выдыхал последние клубы сигаретного дыма, случилось нечто неожиданное и вместе с тем потрясающее. Из пара, в считанные мгновение, сплелось детское, мальчишечье лицо, — мягкое дуновение ветра уносило сигаретный дым, но пар, соткавшийся в лицо, был не подвластен стихии. И ярко-ярко синие глаза необъяснимо притягивали взгляд.

Мужчина, ничего не понимая, уставился на смеявшееся, перед самыми глазами, лицо. Детский смех звучал как тихий-тихий, мягкий перезвон. Происходившее настолько было необычным, что мужчина, замерев, внимательно вглядывался в мельчайшие перемены лица из снежной дымки.

И тот странный, мистический смех, вместе с морозом, сотворило нечто невообразимое, попросту непостижимое, — мужчина почувствовал, как во всём теле заседали холодные иглы. Пульсация, в местах незримых уколов, пульсировала и... пробуждала вначале мягкие, а после, всё более и более явные чувства.

Мужчина чувствовал, как небольшие, но кошмарно многочисленные иглы впиваются в его сердце. Он явственно ощущал, как сердце слабее бьёт привычный ритм, — приходя в тихий ужас, не в силах произнести и слова, начинал понимать, что умирает. И сердце, окончив свой бег, застыло в груди, а мужчина чувствовал, как силы покидают руки. Глаза теряли способность видеть. Призрачное лицо поплыло, и начало таять, когда мужчина не смог больше стоять на ногах.

Он грузно свалился на спину. Видел, как редкие снежинки залетают на его балкон. И не мог даже немного пошевелиться. Его тело точно сковали крепкие, неразрушимые цепи, а в засыпавшем уме явственно обозначилось понимание, что вот он, конец его жизни. И, против всякого ожидания, ему это не было всё равно. Он чувствовал, как пламенно желает жить. Ему представлялись лица детей, каждого в отдельности, — он не хотел терять их, ему хотелось видеть их каждый новый день. Ему привиделось лицо моложавой женщины, ради которой он жил последние полтора десятилетия, — он желал просыпаться рядом с ней каждый новый день, а не в своей нынешней, пыльной каморки. Мужчина страстно захотел жить, каждый день чувствовать разные мелочи, — от холода столовых приборов, свежего утреннего воздуха, до слякоти осени под ногами и шелеста весенних трав. Мужчина хотел жить. Его сердцу нужно было чувствовать. Ему нужно было чувствовать. И многое ещё следовало успеть сделать, прежде, чем умирать.

Он понимал всё это уже затухавшим разумом. Не прощался с жизнью, пытался хоть что-то сделать, но... вновь услышал тихий-тихий смех, а после, из сердца и всего тела, исчезли незримые иглы. И, с болью, со страданиями, мужчина сделал глубокий вздох. Сердце защемило, но... оно вновь забилось. А перед мутным взглядом опять соткалось, из пышных клубов пара, мальчишечье лицо. И это самое лицо, прежде чем растаять, сказало только:

— Счастливого праздника зимы!

Как никогда прежде, он ярко ощущал всё, что происходило кругом. Особенно остро чувствовал холод, но и другие чувства заметно обострились, — мужчина помнил о переживаниях и страхе, который он испытал, думая, что вот-вот умрёт. Он, продолжая лежать на спине, мигом вспомнил весь вечер, который он провёл взаперти и тот вопрос младшей дочурки: "А скоро придёт добрый дедушка, зимушка-зима?" — мужчина повторил его несколько раз в уме, и решил, что. — "Пора вновь примерить белую бороду!"

В ту ночь многим являлись дети зимней стужи, а после желали счастливого праздника. Они, как не зримые, эфемерные привидения, были везде, и всюду приносили с собой благостные чувства. Сами радовались наступающему празднику зимы, и, не скупясь, делились своим счастьем.