Девочка под деревом

Глава 4

Невысокий забор, местами обгоревший так сильно, что палки не выдержали и обвалились, местами просто почерневший от копоти и жара. Пожухлая, темная трава в небольшом дворике и кучки пепла на тех местах, где раньше были цветы. Покрытое черными разводами крыльцо — проломившееся, наверное, под весом выбежавших следом за ней мужчин. 
      Похожие на угли стены — темные, наверняка пачкающие пальцы черным, если хватит смелости и сил прикоснуться к ним. Прогоревшие бревна, выжженный провал уцелевшего на дальней стене окна. Упавшие, закопченные балки, на которых раньше держался потолок. И несколько удивительно целых, хотя и пахнущих дымом соломинок с крыши.
      Сэйа останавливается на полпути к обгоревшему остову — впивается взглядом в пятно выжженной земли, по форме похожее на отпечаток раскрытой ладони.

      Пламя на пальцах разгорается ярче, охватывает всю кисть, поднимается до локтя.
      Его нужно погасить, — скорее, скорее — иначе она станет слишком заметной, ее будет слишком легко найти, чтобы на этот раз уже не причинять боль, а убить.
      Тело летит вперед, навстречу земле, запнувшись о камень или ветку — если не смотреть под ноги, то можно столько всего не заметить.
      Охваченная пламенем ладонь упирается в протоптанную дорожку, не позволяя растянуться на ней. Рука мгновенно разгибается, поднимая тело, помогая ему выпрямиться — и бежать дальше, дальше, как можно дальше.
      В лес.

      Легкий укол боли в прокушенной губе заставляет тряхнуть головой, сильнее вцепиться в узелок с едой и шагнуть вперед — сначала медленно, словно она идет против сильного ветра или по колено в снегу, затем быстрее, будто невидимые нити тянут ее к черному остову, больше похожему сейчас на обезображенный скелет.
      — Я же не могла все это, — растерянно начинает Сэйа, запинается на полуслове и оборачивается к Рэдрику, только сейчас замечая, что он остановился у края подлеска и едва ли слышит ее слова. И испуганно повторяет, вновь возвращаясь взглядом к бывшему дому. — Я же не могла…
      Почерневшее дерево холодное и чуть шершавое на ощупь. Почерневшее дерево колет пальцы страхом и беспомощностью, словно ее, Сэйи, чувства въелись в него вместе с огнем, навсегда остались там внутри, под коркой сажи, под тонкими трещинами.
      Она на несколько мгновений закрывает глаза, зажмуривается так сильно, что покалывать начинает уже веки, а затем шагает внутрь.
      На полу темные пятна: сажа и кровь, — матери, брата, ее, — черепки разбитой посуды, полусгоревшие половики, связанные из изношенной одежды, почти не задетый пламенем заячий хвостик — пушистый, так легко вбирающий в себя тепло ее ладоней... 
      — На счастье, — шепчет Сэйа, вспоминая давние слова отца, и подносит меховой комок к губам.
      Это его она сжимала в кулачке, когда пряталась в углу неглубокого подвала, пока мама кричала. Потом ее вытащили, потом кричала уже она сама, а рыже-серый хвостик… наверное, тогда он и выпал из ее рук, отлетел так далеко, что его не задело ни пламя, ни люди.
      — На счастье, — повторяет она, прижимая талисман-игрушку к груди вместе с узелком с едой.
      Взгляд скользит по полу, медленно и неуверенно движется дальше по почерневшим доскам.
      Вот здесь ей делали больно в первый раз. Вот здесь она лежала скулящим щенком, пытаясь не то унять жгущую изнутри горечь, не то прикрыться, согнув руки и ноги, только бы не слышать чужой смех и непонятные слова, от которых хотелось только отползти подальше. А вот сюда она старалась не смотреть — на тело брата, на темную кровь, что уродливым пятном расползалась по потертым доскам.
      Сейчас это место выглядит совсем иначе — сейчас это место вообще не узнать, равно как и того, кто…
      Сэйа медленно шагает вперед — как сквозь реку, когда вода доходит до шеи, или как против сильного ветра, — и осторожно опускается рядом с похожим на обгоревшее бревно телом.
      “Рэдрик будет ругаться, что я перемазала одежду в саже”, — отстраненно думает она, когда колени касаются грязного пола. — “Рэдрик будет ругаться”.
      — Привет, — на выдохе произносит Сэйа, и тихий стук, с которым узелок с едой падает сначала на ноги, а затем на доски, тонет в этом слове. — Я пришла…
      Она закусывает губу и замолкает, не зная, как продолжить.
      Пальцы на несколько мгновений замирают в воздухе, в паре волос от похожего на головешку лица.
      Сэйа глубоко вдыхает и закрывает глаза.
      Она помнит, каким был ее брат: мягкие, улыбчивые губы, ямочка на подбородке, острые, выступающие кости челюсти.
      Она помнит, а пальцы теряются, пальцы удивленно замирают на некогда теплой щеке, наткнувшись не на мягкую кожу, а на нечто, больше похожее на сухую, но пропитанную маслом бумагу.
      Пальцы скользят по обгоревшей плоти, пытаясь найти в ней хоть что-то, что они могли бы узнать, что они могли бы вспомнить, перемещаются со щеки на лоб, ведут вдоль, прочерчивают линию по тем тонким морщинам, что иногда появлялись, когда брат хмурился, затем скользят на переносицу и ниже, — до подбородка, — но так и не находят.
      — Ты сказал, чтобы я забрала у тебя то, что осталось от Рианнон, — по прежнему тихо произносит она. — Вот я и пришла, Маттиас.
      Сэйа открывает глаза, ведет ладонью по воздуху, будто пропуская между пальцами мягкие пряди — черные, густые, длиной до лопаток.
      — И попрощаться, — уже шепотом добавляет она. — Он забирает меня к себе. Ну, Рэдрик. Навье. Он совсем не такой страшный, как говорили о них родители. И ест не сердца, а уголь.
      Осторожная, неуверенная улыбка просится на губы, ложится на них, как первый снег на еще не остывшую осеннюю землю.
      — Он похож на кота и такой смешной, когда прыгает по камням, — ладонь скользит с невидимых волос на обгоревшую до кости щеку. — Он бы тебе понравится, хотя мне и кажется, что охотиться он совсем не умеет. Он же герцог, откуда ему такое уметь.
      Сэйа едва заметно пожимает плечами, шмыгает носом и только сейчас понимает, что по щекам текут слезы.
      — Зато он умеет разводить костер магией. И меня научит, как это делать, — пальцы отрываются от чужого лица, путаются в коротких белых волосах, откидывая их с глаз. — Я теперь маг, представляешь? Как бабушка. Только я не знаю, что она делала: тоже сжигала людей или что-то другое. А теперь и спросить не у кого.
      Она вздыхает и сильнее сжимает в кулачке заячий хвостик.
      — Ты сказал мне забрать ее амулет, чтобы я вас не забывала, да? — Сэйа снова шмыгает носом, ведет пальцами по щеке, вытирая слезы.
      Она обнимает себя за плечи, впивается пальцами в ткань рубахи и тянет ее так сильно, что та почти трещит.
      — Но я же вас и без этого не забуду, — едва слышно произносит Сэйа и закусывает губу, глотая неуместную сейчас виноватую улыбку. — Я же не смогу, даже если меня пообещают убить.
      Пальцы на несколько мгновений сжимаются еще сильнее, словно хотят проникнуть под ткань, добраться до кожи, впиться в нее ногтями, оставляя на плечах тонкие красные полосы-следы.
      И разжимаются — резко, порванной от натяжения веревкой падают на колени. 
      — Или он должен быть у меня, потому что я теперь маг, как и бабушка? — растерянно, словно не веря в то, что она говорит, произносит Сэйа, не двигаясь. — Но ведь отец отдал его тебе…
      Сэйа замолкает, не произносит вслух то, что крутится в голове. Что, наверное, магом должен был стать Маттиас — старший, сильный, первый помощник отца, а не она — мало того, что самая младшая, так еще и девчонка. Прошло бы еще несколько лет и ее, скорее всего, выдали бы замуж, как Лаину, а брат привел бы жену в этот дом и носил бы амулет на шее, а потом передал бы его своему старшему сыну…
      — Если бы ты оказался магом, было бы лучше, — тихо произносит Сэйа сквозь закушенную губу, чтобы снова не расплакаться. — Так было бы правильно, а я-то что смогу?..
      Сэйа снова шмыгает носом, стискивает зубы и резко оборачивается в ту сторону, где раньше была входная дверь — никого. И хорошо — увидит Рэдрик ее такой и передумает помогать.
      — Разве что вызывать огонь из пальцев. Или делать “глаз мага”, — Сэйа осторожно улыбается, вытирает щеки рукавом рубахи. — Это такая маленькая птичка из огня. Рэдрик научит меня ему через три дня. Он обещал.
      Пальцы сжимаются в кулаки, переплетаются друг с другом, словно ища поддержки. Пальцы впиваются друг в друга — до боли, до побелевшей кожи.
      Голова клонится вперед, тянется лбом к обгоревшей груди, почти касается ее и тут же — отстраняется, словно испугавшись собственной слабости.
      Пальцы разжимаются, замирают в воздухе, чуть дрожа, а затем опускаются на почерневшую плоть, движутся от выступающих ветвей ребер вверх, поднимаются по шее до подбородка…
      Кожаного шнурка, на котором висел амулет, нет.
      — Ты же сказал?.. — удивленно шепчет Сэйа и качает головой, представляя, как могут звучать ее слова. — Ты же сказал, чтобы я забрала его?
      Пальцы скользят по обгоревшей плоти, чуть царапают ее ногтями, сжимаясь в кулаки. Зубы впиваются в губу, чертят на ней широкую полосу.
      Она помнит — до того, как вытащить ее из подвала, солдаты с того берега собирали в их доме все, что смогли найти ценного. Но ведь к телам никто из них не подходил. Может, они сделали это потом, когда она сбежала? Или?..
      Пальцы касаются пола, скользят под тело и замирают, нащупав что-то острое в щели между досок.
      Подцепить тонкий предмет ногтями, потянуть вверх и поморщиться, когда металл царапнет кожу.
      — Ты сказал, чтобы я забрала его, а сейчас не отдаешь, — шепчет Сэйа, непонимающе качая головой.
      Слизнуть выступившую на пальце кровь, только сейчас замечая, что вся ладонь перепачкана в саже, и ее же пятна темнеют на рукавах рубахи, на узелке с едой, на заячьем хвостике, который она до сих пор сжимает в кулаке.
      Сэйа шумно вздыхает и пожимает плечами.
      — Ты сказал, что я должна забрать бабушкин амулет, а он провалился между досок, и я не могу его достать. У тебя бы получилось, я знаю, а у меня — нет.
      Сэйа снова слизывает выступившую на порезе кровь — совсем небольшую каплю, которая уже успела засохнуть. Маттиас столько всего умел, столько всего знал… А теперь ей нужно справляться со всем самой.
      Пальцы вновь скользят под тело, легко находят то место, где выступает один из острых лучей амулета, подковыривают его ногтями и резко дергают вверх.
      Небольшой предмет не двигается с места.
      Сэйа упрямо поджимает губы и снова поддевает кончик амулета ногтями, впивается в него с двух сторон и тянет уже не вверх, а в сторону — сначала в одну, потом в другую.
      Она помнит — и отец, и Маттиас делали так, когда выкорчевывали толстое дерево. Амулет, конечно, намного меньше, амулет даже с тонким саженцем сравнить сложно, но…
      Крохотный предмет поддается, расшатывается, поддевается уже пальцами, а через мгновение ложится в ладонь — тонкая, потемневшая от копоти и сажи звезда, один из лучей которой длиннее остальных.
      — Спасибо, — Сэйа осторожно улыбается, сжимает кулак, запирая амулет в ладони. — Спасибо.
      Благодарность кажется неправильной и недостаточной. Конечно, Маттиас сам сказал, чтобы он забрала этот предмет. И едва ли хоть кто-то назвал бы ее поступок воровством, но все равно — она чувствует себя виноватой, словно посмела взять что-то, что не должно было оказаться у нее в руках.
      — Прости, — шепчет она, повернув голову в ту сторону, где на полу в разорванной одежде лежит нетронутое огнем тело матери. — Прости.
      Сэйа думает, что извиняться перед мертвым человеком, наверное, глупо, ведь он не может тебя услышать и уж тем более не может сказать, что простил тебя.
      Сэйа думает, что ей извиняться перед мертвыми просто нужно.
      За то, что не смогла ничего сделать, пока они были еще живы. За то, что она просто убежала. За то, что сейчас она сидит на черном от огня полу в дюжине шагов от собственной матери и не находит в себе сил подойти ближе, дотронуться до холодной кожи, обнять. И за то, что она совсем не боялась прикасаться к мертвому брату.
      Пальцы сильнее стискивают тонкий амулет, вдавливают его в ладонь, оставляя на ней новые линии и точки. Губы сжимаются в тонкую линию и чуть дрожат.
      — Прости, — в третий раз произносит она и снова шмыгает носом, чувствуя, как подступают к глазам слезы, как сжимается горло, словно перетянутое широким ошейником или толстой веревкой.
      Где-то рядом — у границы леса, едва ли дальше — слышится собачий лай.
      Сэйа вздрагивает, дергает головой, отгоняя и лишние мысли, и совсем ненужные сейчас слезы, подхватывает узелок с едой и поднимается.
      Рэдрика не видно ни у самого входа в дом, ни на идущей из леса тропинке. Сэйа на несколько мгновений замирает, гадая, мог ли он вернуться в лагерь, из которого они пришли, когда лай раздается снова — уже ближе, словно пес прячется за обгоревшим остовом и гавкает на невидимого для Сэйи врага, который…
      Она оборачивается к краю леса, всматривается в растущие у самой тропинки деревья и только сейчас замечает среди листвы темное пятно плаща.
      “Наверное, герцогам не положено подходить к таким домам”, — думает Сэйа, торопливо шагая в его сторону — не то боясь, что Рэдрик вот-вот уйдет и бросит ее, не то, наоборот, желая поскорее увести его из этого места, где соседский пес заходится таким лаем, словно увидел перед собой волка или зверя и того крупнее. Местные собаки не трусливы, но ни одна из них не бросится в лес без приказа хозяина, а того пока нет на улице. 
      — Ты подождешь меня еще немного? — тихо спрашивает она, останавливаясь рядом с Рэдриком. — Я сейчас быстро, только к соседям схожу, отнесу еду и можно будет возвращаться.
      Он усмехается, но кивает в ответ.
      Сэйа медлит, борясь с желанием спросить у него про собаку, но лишь качает головой — еще успеется, про это она не забудет, а сейчас важнее успокоить пса и вернуться в лагерь, а то сбегутся селяне… Едва ли Рэдрик будет рад встрече с теми, кого недавно называл трусливыми лавочниками. И кто знает, что сделают местные, когда увидят, что к ним пришел навье?
      Добежать до крыльца третьего от леса дома — эти соседи иногда помогали им, давали еду, когда было совсем тяжело. В долг, конечно, но другие не делали и такого. Нагнуться, положить узелок на доски и замереть, поморщиться от вспыхнувшей в животе боли, прежде чем постучать в дверь и броситься обратно к лесу — соседи и так знают, что случилось в их доме. А раз никто ее не искал, то, наверное, они будут задавать больше вопросов, если она вдруг найдется, а не если просто исчезнет.
      — Пойдем, — неуверенно предлагает Сэйа, сжимая ладонь Рэдрика в своей, и тянет его в лес, надеясь поскорее увести его дальше от окраины. 
      — Я нашла амулет, — сообщает Сэйа, когда лай за их спинами затихает. — Нужно только подыскать для него веревочку, а то старая совсем сгорела.
      — Можем сделать цепочку, — предлагает Рэдрик, и Сэйа останавливается, поворачивается к нему.
      — Зачем? — удивленно спрашивает она и качает головой. — Потому что ты герцог и привык все носить на цепочках? Но это же не какой-то бесценный медальон с огромным камнем, а просто звездочка из металла.
      Она закусывает губу, вспомнив вчерашние слова Рэдрика о том, что ей нужно следить за языком, но все равно не выдерживает.
      — Это для меня он дорогой и важный, а не для всех. И мне хватит просто кожаного шнурка, а цепочки оставь для тех, кто ходит в дорогих плащах. А это — вот.
      Сэйа протягивает ему амулет на раскрытой ладони: небольшой, чуть блестящий светло-серым по краям лучей и темнеющий нечеткими символами в тех местах, где сажа и копоть забились в выдавленный на металле узор.
      — Я его потом еще почищу, — тихо, чуть виновато обещает она, когда Рэдрик склоняется над находкой, изучая ее с, кажется, неподдельным интересом. — Ну, когда мы приедем в этот твой Родарин. Там же найдется тряпка и хотя бы пол-ковша воды?
      — Найдется, — задумчиво хмыкает он, склоняя голову к плечу. — А твой амулет дорогой и важный не только для тебя. Это звезда магов, и из какого бы металла она ни была, она ценнее многих драгоценностей.
      — Потому что это знак того, что кто-то умел поджигать дома?
      — Не обязательно, — Рэдрик качает головой. — Звезда — символ всех магов, и каждый ее луч символизирует определенную стихию. Обычно их дарят на окончание обучения, как знак принадлежности к магическому братству.
      Сэйа медленно кивает, а уже в следующее мгновение закусывает губу.
      — А ты можешь не говорить столько умных слов? — виновато спрашивает она, снова пряча амулет в кулаке. — Ну, без всяких магических братств? А то это звучит как… как какая-то богатая семья, куда тебя возьмут, если ты принесешь им мешок зерна или дюжину кроликов.
      — Зерно и кролики им не нужны, — смеется Рэдрик. — а вот от монет они никогда не откажутся.
      Сэйа на мгновение втягивает голову в плечи — монет у нее нет, у нее вообще из своего только она сама, амулет и заячий хвостик.
      — Мне обязательно будет нужно тоже стать одной из них? — неуверенно спрашивает она, делая небольшой шаг в сторону лагеря.
      — Боюсь, ты не сможешь, даже если захочешь, — Рэдрик хмыкает, шагает следом за ней и тут же объясняет свои слова, видимо, заметив непонимание в ее взгляде. — Маг может вступить в братство, только если его учитель был одним из его членов, а я им не стал, да и не собираюсь.
      Сэйа хмурится, медленно качает головой, а затем, догадавшись, едва заметно кивает.
      — Ты поэтому ненавидел своего учителя? — тихо, чуть повернув к Рэдрику голову, спрашивает она. — Он тоже не был из этих, а ты хотел, чтобы у тебя была такая звезда?
      Собственная догадка кажется странной и глупой, но кто знает, что творится в голове у герцога? Вдруг для него важно собрать все награды и амулеты? Может, он вообще развешивает их на стене и потом показывает гостям? Но это ведь у герцогов может быть так, а у нее…
      Сэйа качает головой и произносит уверенно, но торопливо, не давая Рэдрику возможности сказать хоть слово.
      — Когда ты, Рэдрик Атарем, навье и герцог Альнейда, станешь моим учителем, я не буду тебя ненавидеть. У меня ведь уже есть одна звезда, а вторая мне не нужна.
      Рэдрик смотрит на нее удивленно и молчит, кажется, с дюжину ударов сердца, прежде чем рассмеяться.
      — Нет, не из-за этого, — не переставая улыбаться, он качает головой. — Но я надеюсь, что у тебя не будет причин для ненависти.
      Сэйа улыбается в ответ и пожимает плечами — а за что можно ненавидеть того, кто забрал тебя из леса, залечил раны, накормил и дал одежду? За то, что он собирается увезти ее из Бриля в этот свой город, который еще и замок? Но ведь это не плохо — просто страшно, потому что там она будет одна. Только ведь она и здесь теперь будет одна, так уж лучше оказаться в месте, где никто не станет вырезать у тебя на спине ругательства.
      Разве что…
      — Пока я не вижу причин ненавидеть тебя, — медленно произносит она, вспоминая чужие, услышанные когда-то в прошлом слова. И тут же продолжает, но уже виновато и почти тараторя. — Только не называй этих людей отребьем, ладно? Меня можешь звать, как тебе захочется, а остальных не надо. Мои родители ведь тоже, получается, из них, а мне неприятно, когда ты говоришь о них так. Ты же их даже не знал.
      Сэйа закусывает губу и встречается с ним взглядом — нельзя так говорить с тем, кто тебе помогает, с герцогом — особенно. Но и промолчать — неправильно.
      Рэдрик медленно кивает, скрещивает руки на груди и смотрит на нее так серьезно, словно обдумывает, какого наказания заслуживает наглая соплячка, посмевшая…
      — Я беру назад свои скоропалительные слова, касаемые этих людей, и обещаю впредь не позволять себе такого обращения к ним, — отчетливо, разделяя каждое слово, произносит он.
      Сэйа замирает, неотрывно смотрит ему в глаза, пытаясь понять, шутит ли он или и правда чуть ли не приносит клятву.
      — Еще указ издай об этом или что ты там с ними делаешь, когда можно было просто сказать “хорошо”.
      Обиду легко спрятать за раздражением и злостью, за резким разворотом на месте и быстрым шагом. Спрятать же вспыхнувшие на пальцах искры — сложнее, особенно, если ты совсем не знаешь, как управлять пламенем, которое проснулось в тебе меньше седьмицы назад. Впрочем, Сэйа уверена — Рэдрик наверняка заметил их, даже не смотря на то, что она сразу же сжала ладонь в кулак.