Диалог

Диалог

Оставшись один, я связался со Снаутом и мы договорились, не откладывая, встретиться в столовой. Когда я туда спустился, Снаут, освещенный низким солнцем Соляриса, сидел с отсутствующим видом за столом и смотрел в направлении ближайшего иллюминатора. Он был все в том же вылинявшем свитере, потрепанный вид которого усиливал выражение усталости и обреченности, поразившее меня в первый день знакомства с ним. Однако сейчас на его узком худом лице замерла странная усмешка — похоже было, что последние часы он провел более продуктивно, чем я. Наблюдая эту улыбку, подчеркнутую вечерними тенями, я вдруг вспомнил его прозвище — Хорёк.

Пока я размещался за столом, Снаут, казалось, не замечал меня, но как только я сел и попробовал поймать его взгляд, он тут же очнулся и, повернувшись ко мне, спросил:

— Сколько времени в твоем распоряжении?

Мне не потребовалось уточнений, чтобы понять, о чем идет речь.

— Думаю, что до полуночи я сам. Полагаю, как и ты?

Снаут быстро кивнул, как бы ставя на данной теме точку, исключающую ее дальнейшее развитие.

— Вполне достаточно. Наш разговор долгим не будет, и после него у тебя останется достаточно времени... — он на секунду прищурился, глядя на меня так, словно видел впервые, затем продолжил уже другим тоном: — Если не ошибаюсь, в прошлый раз мы остановились на кризисе в соляристике.

Я машинально кивнул, понимая, что хотя эта тема не была последней среди обсуждавшихся, Снауту по каким-то причинам удобно использовать ее как отправную точку.

— И я тебе тогда сказал, что причина этого кризиса в том, что человечество изначально выходило в Космос не для того, чтобы обнаружить что-то иное, непохожее на нас или нашу среду обитания, а в поисках вариантов себя самого и своей родной планеты... Чего, впрочем, мы никогда и не отрицали. Самого главного я тогда тебе сказать не успел: людей интересует не всякая разумная деятельность, но лишь та, которая подходит под наше собственное определение Разума. Вот об этом мы уже предпочитаем умалчивать. Мы не знаем или не хотим знать никакого иного разума, кроме собственного, потому что в основе всех наших представлений о нём лежит один лишь человеческий опыт — опыт коммуникативных животных. Однако то, что нам открылось на Солярисе, заставило нас расстаться с наивной верой в то, что все носители разумной функции обязаны находить взаимопонимание. Этот факт настолько разрушает наши привычные представления о самих себе и о Разуме вообще, что кое-кому оказалось легче расстаться с жизнью, чем принять его...

Наверное, при этих словах Снаут, как и я, вспомнил про Гибаряна. После едва заметной паузы он продолжил:

— На самом деле это очень непросто — отказаться от веры в то, что различные мыслящие существа обязаны искать взаимопонимание, упорядочивая собственные системы мироощущения друг с другом... Мы полагали, что это универсальный закон и всеобщая потребность, не замечая, что экстраполируем на всю окружающую природу свой собственный опыт. Единственный доступный нам опыт социальных животных, восприимчивых к разуму...

Похоже, на моем лице отразилось то, что я хотел ему на это ответить, потому что Снаут предостерегающе поднял свою сухую ладонь и пояснил:

— Видишь ли, Кельвин, мы все подходим к океану Соляриса как к ноосфере — то есть оцениваем его не просто с антропоцентрических позиций, но еще и в рамках наших — сугубо человеческих — представлений о "разумной деятельности" и "разуме" вообще. Для нас, убежденных картезианцев, разум — это свойство живого существа, обладающего своим "Я". Хотя лично я сомневаюсь, что когда старикан Рене формулировал свою мысль, он задумывался о всем том возможном многообразии форм и направлений, которые во Вселенной может принимать рациональная активность... И уж точно он, дуалист, не предполагал, что элемент "Я" в ней вторичен и даже необязателен — и это несмотря на то, что он сформулировал хороший тезис о важности сомнения: для людей и про людей.

— Dubito ergo cogito... — подхватил я, давая понять, что мысль схвачена.

— ...cogito ergo sum, — закончил Снаут. — К сожалению, все эти красивые фразы применимы только на поверхности нашей Земли. За ее пределами они оказываются столь же неуместны и даже опасны, как... как, скажем, домашняя пижама в открытом космосе. Либо ты меняешь ее на вакуумный скафандр, либо... — он закончил фразу выразительным жестом. — Беда в том, что человечество решило в этой пижаме наносить визиты по всей галактике... Неудивительно, что первая же встреча повергла нас в гносеологический шок, — его голос затихал, превращаясь в бормотание. — Мы полагали, что всего лишь нарушили какой-то дресс-код, однако на самом деле... — он замолчал и опять уставился в иллюминатор.

Я догадался, что Снаут ходит кругами, не приступая к главному, потому что сам еще не знает, как выразить то, к чему пришел в ходе своих размышлений. Поэтому, не дожидаясь очередной метафоры, я спросил:

— Но почему именно Солярис?

Вероятно, это прозвучало слишком резко, потому что он тут же повернулся ко мне и произнес тихим ровным голосом:

— Потому что мы приписываем океану сознание, в котором он абсолютно не нуждается и которого у него нет — вне зависимости от масштаба и сложности тех искусственных явлений, которые он предоставляет в наше распоряжение, начиная симметриадами и заканчивая регуляцией собственной орбиты. Можешь сюда добавить также феномен гостей... кстати, я бы не рискнул утверждать, что это явление для самого океана относится к иной категории активности, чем, например, те же манипуляции с гравитационным полем обоих его солнц.

— Но нам совсем не обязательно опираться на тезис наличия сознания у океана!

— Нам это удается лишь до тех пор, пока мы его деятельность не рассматриваем как разумную. Пойми, Кельвин, именно здесь наша пижама трещит по всем швам — как только мы пытаемся поместить в единственно доступное нам представление о разуме такую рациональную деятельность, которая лишена всех привычных нам атрибутов. Атрибутов, составляющих для нас главную ценность и являющихся стержнем нашей онтологической самоидентификации. Да, именно так — главную ценность...