Дневник мертвеца

Дневник мертвеца

Эпиграф:

«Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга.»

Ф. М. Достоевский «Преступление и наказание»

I.

    Меня зовут Игорь Берник, мне сорок два года; несколько дней назад меня укусил зомби, но я еще жив и не утратил разум. Это мой второй дневник; первый, скорее всего, безвозвратно потерян. Меня это огорчает, ведь я добросовестно вел его целый месяц, а теперь выходит, все было напрасным и мой труд пропал. Хотя, не буду скрывать, перспектива приближающейся ужасной смерти огорчает меня неизмеримо сильнее. Нет, огорчает ― не то слово, которым можно описать мое нынешнее состояние; я пребываю в самом черном отчаянии второй раз за всю свою жизнь. Первый раз я испытал подобное, когда понял, что потерял всю семью в один день. Наверное, так чувствует себя верующий христианин, умирающий без покаяния и уверенный, что непременно угодит за это в ад. Так уж случилось, что мне довелось прожить жизнь агностиком, выдающим себя за атеиста; но события последнего года определенно породили во мне веру ― даже не веру, а твердую уверенность. Если сейчас я в чем-то уверен доподлинно, так это только в том, что ад существует; и он пришел на землю во плоти, как непосредственная реальность, реальнее всего, что было прежде.
    В первом дневнике я подробно описал все, что мне довелось пережить за последний год. О том, чтобы восстановить его, написав заново, не может быть и речи. На это у меня нет ни сил, ни желания, ни времени. Особенно времени. Этот второй дневник будет самым коротким за историю человечества, ибо жить мне осталось считанные недели, если не дни. Я просто вкратце упомяну содержание первого дневника. Я делаю это для себя, без какой-либо особой цели; так я пытаюсь внушить себе ощущение того, что труд по созданию дневника не был совсем уж бессмысленным. В память о нем останется хотя бы краткий конспект.

    Когда случилась катастрофа, ― я имею в виду внезапную пандемию, стремительно захватившую мир за считанные недели ― мне, по понятным причинам, было не до писательства. Тот, кто прочитает эти страницы, определенно не нуждается в подробном пересказе событий. Несомненно, он прекрасно помнит свой страх; дикий, нечеловеческий ужас, который довелось испытать в те черные дни каждому, кто чудом сумел уцелеть; нелепость, неправдоподобность и вместе с тем неотвратимую реальность разворачивающегося на наших глазах конца света. Конца, что нам так часто предсказывали и который столько раз отрепетировал кинематограф.
    Никто поначалу не верил в реальность происходящего, казалось, это какой-то гигантский розыгрыш. Говорят, когда "Войну миров" Уэллса впервые зачитали по радио, среди американцев началась паника ― они приняли радио-пьесу за чистую монету. В этот раз все произошло наоборот: настоящую эпидемию приняли за постановку, умело осуществленный масштабный флэш-моб. Я своими глазами видел, как инфицированные с воем разрывали оцепеневших людей на улицах, а те до последнего момента не понимали, что происходит; они ругали зомби за неподобающий наряд и неприличное поведение! Они кричали, чтобы кто-нибудь вызвал полицию и умирали, так ничего и не поняв. А тех, кто не погиб сразу, ждала более страшная участь: они пополнили собой армию живых мертвецов, которых становилось все больше; их численность росла в геометрической прогрессии ― и вот уже миллионы чудовищ заполнили города, между тем как с начала эпидемии прошло всего две недели.        
    Сначала появились панические сообщения и ролики в интернете, они приходили со всех концов света. Я не могу вспомнить, откуда пришли первые новости. Кажется, это была Калифорния, город Сан-Диего. Во всяком случае, мне врезался в память репортаж оттуда. Телеведущий язвительно комментировал рассказ о полицейском, искусанном бродягами; он говорил, что в этом году День Всех святых начали отмечать с опережением. В целом вся история выглядела неуместной шуткой. Потом таких репортажей стало больше; они пошли из Европы, Юго-Восточной Азии, Австралии, Японии, потом из Южной Америки. Тон телевизионных сообщений изменился; новости ежечастно сообщали о введенном тут и там карантине, об отмене рейсов, закрытии границ, чрезвычайном положении, хаосе, кошмаре и резне. Было ясно, что ситуация крайне серьезная.
    Стали говорить о неизвестной инфекции; об эпидемии, быстро ставшей пандемией. Вирусу ― если это вирус ― даже не успели дать, как обычно принято, умного названия из латинских букв и цифр. Кажется, его просто не обнаружили ― настолько быстро разворачивались события. СМИ кричали о терактах, божьей каре, о торжестве вырвавшихся на свободу нанотехнологий, о развязанной режимами-изгоями бактериологической войне. Потом, примерно к концу второй недели, по телевизору впервые прозвучало слово "зомби" ― живые мертвецы. В интернете и на улицах его уже употребляли вовсю. Во второй половине того же дня термин заклеймили как ненаучный, нелепый и неполиткорректный. Продолжение дискуссии увидеть не удалось: на следующий день средства массовой информации в моем городе исчезли. Пропали интернет и телевидение, сотовая связь, радио ― словно их никогда и не было; следом исчезли электричество, вода и вся инфраструктура; мир погрузился во тьму, освещаемую лишь заревом горящих городов.
    Общественные структуры постиг распад; не было никакой организации, никакой власти, никакой помощи. Начались мародерства и грабежи; каждый был сам за себя и против всех. В этом аду я потерял семью: сына, жену и мать.
    Я никогда не прощу себе, что не остался с ними в тот день. Нелегкая понесла меня на другой конец города; я хотел принять меры для защиты своего бизнеса, единственного источника существования нашей семьи ― маленького магазина по продаже японских электронных часов. Еще недавно на моей руке были такие часы, один из лучших образцов моего товара. С той поры они не раз спасали мне жизнь, предупреждая о точном времени начала заката солнца; они же служили горьким напоминанием о том проклятом дне. Все, что осталось от моего магазина ― те часы, остальное было разграблено и сожжено. Торговый центр, где я арендовал площадь, был полностью разгромлен, и мою лавку постигла та же участь.
    В отчаянии я пытался попасть назад, домой. Машину пришлось бросить сразу: улицы стали непроезжими; всюду бегали кричащие люди, автомобили бились друг об друга, врезались в дома и столбы. Общественный транспорт оказался парализован. Никто никому не помогал. Полиция в кого-то стреляла, отовсюду слышались душераздирающие вопли и вой. Весь день и всю ночь я пробивался к дому. Я шел пешком, вооружившись на всякий случай подобранным на улице железным прутом.
    В тот день я в первый раз увидел зомби. Это зрелище поразило меня. Он был полным мужчиной средних лет в забрызганном кровью костюме-тройке. Одутловатое мертвенно белое лицо с серым отливом, без единой кровинки, как у покойника; ощеренный резиновый рот, весь перепачканный кровью; и самое ужасное ― бессмысленные, налитые кровью глаза, сверкающие багровым светом как два дьявольских карбункула. Он бежал ко мне через улицу, протянув вперед руки со скрюченными белыми пальцами, испачканными в крови, и издавал жуткие звуки, которые мне никогда не приходилось слышать прежде: что-то среднее между воем и нечленораздельным глухим мычанием. Этот нечеловеческий вопль, кровь и бессмысленное выражение лица составляли чудовищный контраст с его костюмом и дорогими часами, которые я, к собственному удивлению, успел разглядеть, несмотря на весь кошмар ситуации. Я уже знал, с чем имею дело; я защищал свою жизнь, поэтому, не дрогнув, размозжил ему голову железным прутом. Так я вошел в новый мир.
    Хотя с тех пор я видел десятки тысяч зомби, ― мужчин, женщин, даже детей, ― именно этот первый оставил в моей душе болезненный неизгладимый след. Он до сих пор снится мне в ночных кошмарах, словно воплощая собой всех живых мертвецов на свете.
    В конце концов, несколько раз едва не погибнув, я все же попал домой. В квартире никого не было; всюду виднелись следы поспешных сборов, в кухне на столе лежала записка. Я читал ее при свете зажигалки, электричество уже почти сутки как исчезло. Из нее я узнал, что семья успела спастись; они собрали минимум необходимых вещей и продуктов и выехали на дачу на второй машине. Записку писала жена; она просила меня немедленно отправляться к ним.
    Когда положение немного прояснилось, я испытал огромное облегчение. Не в силах думать ни о чем, кроме своих близких, я вышел из квартиры и отправился на дачу ― пешком, хотя ее отделяли от города тринадцать километров. Мне пришлось идти в колонне беженцев; в пути я насмотрелся всякого. Я опущу подробности, потому что любой выживший читатель слышал десятки подобных историй и может рассказать свою, точно такую же, отличающуюся немногими деталями.
    Добравшись до дачи, я обнаружил, что там никого нет. В диком отчаянии я рвал на себе волосы, проклиная себя за то, что не остался с ними; но ничего уже нельзя было исправить. Дальнейшая моя жизнь на протяжении этих безумных месяцев была посвящена их поиску. Все мои действия были подчинены ему, я должен был во что бы то ни стало найти их. Моя жизнь без семьи просто не имела смысла. Без них мне незачем жить; и этот мотив ― разыскать их любой ценой ― стал мотором моего существования. Я жил надеждой; благодаря поиску я не погиб и не сошел с ума ― я просто не мог себе этого позволить. Впрочем, с уверенностью можно утверждать лишь только то, что я не погиб. По-моему, всякий, кто выжил, в той или иной мере сошел с ума, ибо человек в здравом рассудке не продержался бы в новом мире и дня.
    Я не нашел их, несмотря на все усилия. Я бродил повсюду, периодически возвращаясь на дачу; отчаянно надеясь, что в один прекрасный день случится чудо и я обнаружу своих близких дома, живых и невредимых. Между тем, мир вокруг стал настолько опасным, что и без того призрачные шансы отыскать их таяли, как дым. Даже после того, как нашу дачу разграбили, я продолжал возвращаться туда, пока однажды ее не сожгли дотла. Не знаю, что именно произошло, но, когда после нескольких дней скитаний я вернулся к дому, на его месте дымилось пепелище. В то время брошенные дома часто горели; но это был не чей-нибудь, а наш дом, и вместе с ним окончательно умерла моя надежда.  Прошло уже три месяца, я почти перестал встречать живых людей и этот пожар стал событием, заставившим меня прекратить поиски. Словно некий знак, оно дало мне понять, что моя прежняя жизнь необратимо погибла и прошлого не вернешь. Я до сих пор ничего не знаю судьбе моих близких и у меня есть все основания предполагать худшее. Но моя душа, все во мне восстало против такого исхода; я отказывался верить в их гибель. Наша психика ― загадочная штука. Не справившись с болью, она прячет ее глубоко на дно души, чтобы человек мог хоть как-то существовать.
    Через несколько месяцев жизни в ступоре я вдруг обнаружил, что перестал думать о своей потере. Я не смирился с ней, но отодвинул ее на периферию сознания, чтобы иметь возможность жить дальше. Кто-нибудь мог бы задать вопрос: почему, брошенный в самую черную бездну тоски и отчаяния, я не решился тогда покончить счеты с жизнью? Я не могу определенно ответить на него. Думаю, причин было несколько. Конечно, нельзя сбрасывать со счета инстинкт самосохранения, но все же не этот фактор был определяющим. Главным, пожалуй, было мое отношение к жизни и смерти: не веря в догматы официальной церкви, в глубине души я испытывал непоколебимую уверенность, что моя жизнь не принадлежит мне. Эта уверенность не основана на логических умозаключениях или полученном от кого-то знании; напротив, я никогда не сталкивался с подобной концепцией. Она была скорее чувством, будто встроенным в меня как неотъемлемая часть моей психической конструкции: без всяких на то оснований, я все же без тени сомнения знал, что не имею права по собственной воле распоряжаться таким образом своей жизнью; она в некотором роде не моя, а словно одолжена мне на время ― или арендована, если это слово здесь уместно. Покончив с собой, я нарушил бы главное правило природы и существования всего живого. Если допустить, что Творец все-таки существует, это было бы равносильно тому, что я швырнул бы его дар ― жизнь, прямо ему в лицо. Благодаря этому чувству такой выход ― оборвать свою жизнь добровольно ― оказался для меня невозможен.
    Был еще один фактор, также связанный с внутренней уверенностью. При нынешних обстоятельствах это может даже показаться смешным: эпидемия, нашествие живых мертвецов и гибель цивилизации застигли меня в разгар периода, именуемого кризисом среднего возраста. Эти ужасные события грубо прекратили мою погруженность в процесс болезненного самокопания. Понятно, что я не нашел в результате цель жизни, не достиг удовлетворения собой и тем, что я делаю, не сменил карьеру и не наладил треснувшие в последнее время отношения с женой. Но у меня появилось чувство, опять-таки, ни на чем не основанное, но не ставшее от этого менее прочным: в моей жизни все же есть некий смысл, неизвестная мне самому цель. Словно существует миссия, о которой я еще не знаю, но которую обязательно должен выполнить. Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня больше нет сомнений, в чем именно она заключается. Поэтому я их и пишу; но об этом я расскажу потом.  
    Позже, вспоминая те дни, я понимал, насколько безрассудно действовал тогда; как презирал опасность, не предавая ей никакого значения. Я испытывал ярость и бессилие одновременно; в состоянии нервного возбуждения я рыскал по округе, как обезумевший зверь и ничто не могло меня остановить. Я разыскивал выживших, чтобы расспросить их, не встречали ли они моих близких; я вступал в схватки с толпами зомби и мародерами, совершенно не думая о собственной безопасности. Должно быть, я все же подсознательно искал смерти, но она обходила меня стороной. Судьба для чего-то хранила меня; из всех передряг я вышел живым.
    Я пережил зиму, довольно суровую в том году, едва заметив ее. Стресс и напряжение держали мое тело в постоянно вздернутом состоянии; впервые за много лет я совсем не болел, даже насморком. Конечно, у меня были травмы, ушибы и даже пулевое ранение; по счастью, я избежал самого страшного, что могло со мной случиться  ― укусов. Но тогда мне было совершенно все равно. Я не боялся смерти, не боялся зомби и пренебрегал всякой осторожностью.
    Весной, когда я в некоторой степени излечился от отчаяния ― или, скорее, привык к нему; организм достиг предела способности испытывать горе ― и отчасти пришел в себя, начался новый этап моего существования. Инстинкт самосохранения пробудился во мне и моя жизнь получила новый вектор; я неожиданно для себя самого начал беспокоиться о своей безопасности. Я начал осознавать перемены, произошедшие в окружающем мире, и они ужасали меня. Вернулся прежний Игорь Берник ― благоразумный и осторожный представитель среднего класса, в меру интеллигентный и не отличающийся особой смелостью. Это были не лучшие качества для выживания; безрассудство и отчаянность соответствовали новой обстановке куда больше, но я не мог выбирать душевные состояния ― они приходили и уходили сами по себе, подобно тому, как накатывают и отступают от берега морские волны.
    Для меня наступило трудное время. Как хорошо известно выжившему читателю, единственная возможность спастись заключалась в том, чтобы как можно скорее покинуть город и в дальнейшем держаться от него подальше. Количество зомби в городах превышало всякие вообразимые пределы. Я сужу по своему родному городу, но, думаю, не ошибусь, если предположу, что и в других местах события происходили похожим образом. Население моего города до начало эпидемии составляло десять миллионов человек; выжило, как мне кажется, лишь несколько тысяч. Огромное количество людей ― десятки, если не сотни тысяч, погибли: сгорели, были затоптаны в панике, растерзаны, съедены, убиты бандами мародеров. Остальные были заражены и превратились в чудовищ.
    Поскольку я почти сразу оказался в пригороде и все последующее время находился там, это позволило мне уцелеть. Разумеется, инфицированные встречались повсюду, но за городом их количество было несравнимо меньшим и спасшиеся люди имели шансы убежать или уничтожить их при встрече. Как известно, зомби не отличаются осознанным поведением; большую часть дня они стоят, пошатываясь, на одном месте или сомнабулически бродят по округе в поисках пищи. В этом шатании они подобны броуновским молекулам: двигаясь хаотическим образом, они разбредались повсюду и постепенно распространялись на обширные пространства вокруг городов. Небольшие горстки людей и одиночки вроде меня не могли противостоять растущим ордам живых мертвецов; приходилось бросать обжитые убежища и бежать прочь, еще дальше от города. Я, подобно другим, пустился в многомесячный лихорадочный бег от смерти.
    Должен сказать несколько слов о том, что происходило с людьми в этих чрезвычайных обстоятельствах. Как любой выживший, я потерял не только семью, но и друзей, соседей и всех, кого знал в прошлой жизни. Ни разу с тех пор, как началось это безумие, я не видел больше ни одного знакомого лица. Без привычных прежде вещей вроде сотовой телефонии и электронной почты люди на руинах цивилизации обнаружили себя маленькими песчинками, разбросанными на бесконечное расстояние друг от друга. За время скитаний мне не раз довелось выслушивать рассказы встретившихся людей ― часто отчаявшихся, озверевших, иступленных, безумных ― и во всех историях был один общий лейтмотив: как и я, никто из них после начала катастрофы ни разу не встретил никого из своей прежней жизни. Наш новый мир ― это мир незнакомых друг другу чужаков, где каждый чувствует себя потерявшимся и одиноким. Хотя, если быть объективным, этот мир больше не наш; отныне он полностью принадлежит живым мертвецам, а люди в нем ― то ли задержавшиеся дольше положенного незванные гости, то ли главное блюдо к ужину.
    Когда исчезла связь, общество стало стремительно разваливаться на части; оно атомизировались и распадалось на все уменьшавшиеся фрагменты, пока люди не оказались тем, чем, наверное, всегда были по своей природе ― беспомощными одиночками в крайне враждебной среде. Я мог бы употребить слово "деградация", но оно предполагает длительность; здесь же имел место стремительный, почти мгновенный распад. Власти, полиция и правила игры исчезли; все стали чужими друг другу. В качестве главного всеобщего мотива выступал страх: рефлекторный, неосознаваемый ужас, действующий на уровне инстинктов. Никто никому не помогал; люди приносили в жертву и бросали на произвол судьбы слабых: детей, раненых, женщин, стариков. Это даже можно понять ― если свои погибли, а вокруг остались одни чужаки, зачем спасать их, рискуя собственной жизнью? Разумеется, нет правил без исключений. Я видел примеры поистине героического самопожертвования, даже при своей немногочисленности способные искупить и оправдать весь человеческий род; но они же лишь подчеркивали постыдность и низость массово совершавшихся поступков. Впрочем, слова к тому моменту полностью утратили смысл. Это было время вне морали, вне нравственности ― мир обезумевших от страха животных, торжество чистой биологии.
    Я не знаю, что стало с так называемыми "сильными мира сего"; возможно, некоторые вместе с семьями сумели спастись в специально приготовленных бункерах. Но все же, будучи очевидцем этой чудовищной драмы, я думаю, что большинство из них находятся сейчас вместе со своим народом ― на улицах и площадях, в парках и скверах; они стоят там, выпучив мертвые глаза, или с глухим ворчанием бездумно бродят кругами, натыкаясь друг на друга. В моих словах нет ненависти или злорадства ― лишь признание того, что катастрофа уравняла всех, в одинаковой мере отняв шансы на спасение у простых людей и у обличенных властью.
    Когда спустя месяцы смертельное безумие и анархия первых дней уступила место шаткой стабильности, ― я называю стабильностью состояние, когда люди привыкают к безумию и анархии, ― обнаружилась странная вещь. Общественная структура, эта огромная иерархическая пирамида, создававшаяся едва ли не веками, словно перевернулась с ног наголову. Те, кто всегда были наверху, исчезли, мгновенно смытые кровавой рекой перемен; преимущество же в новых условиях получили подонки общества, традиционно презираемые парии: бродяги, бежавшие из тюрем преступники, маргинальные одиночки. Они привыкли выживать, почти не пользуясь услугами цивилизации; и вот теперь, когда эти услуги исчезли, похоронив тех, кто не мог без них жить, новые "лучшие люди" невольно оказались авангардом уцелевших остатков человечества. Я пишу без всякого раздражения или язвительности по отношению к ним, это просто констатация факта. Именно такие люди обладали наилучшими задатками для выживания и последующего доминирования, и они, с разной степенью успеха, постарались реализовать открывшиеся возможности. Им на руку сыграло и то, что в момент начала эпидемии многие из них находились в тюрьмах, которые мало чем отличаются от крепостей; это позволило им отсидеться в безопасности в самые сложные дни. То же относится к военным ― к тем из них, кого эпидемия застала в закрытых гарнизонах и бункерах.
    Во множестве фильмов, посвященных подробному смакованию разнообразных гипотетических катастроф, военным отводилась заметная роль. Сначала плохие, негодные военные ведут себя как идиоты и проваливают миссию спасения; потом за дело берутся правильные военные, обычно возглавляемые президентом ― и триумфально спасают мир. Схема настолько привычная, что, я, признаюсь, первое время подсознательно надеялся, что придет армия и всех нас спасет. Увы, в реальности армию настиг тот же распад, что и прочие силовые структуры. В первые дни я видел несколько предположительно военных самолетов и вертолетов, они пролетали высоко в небе и стремительно скрывались из глаз. Кто управлял ими, какова была их цель ― незвестно.
    Один раз я видел военных в деле, когда шел в колонне беженцев из города. На дорогу перед нами выехали несколько бронетранспортеров; люди с плачем бросились им навстречу, надеясь на спасение. Вместо этого они получили поток свинца: башни повернулись, на колонну направили несколько крупнокалиберных пулеметов и открыли огонь. Началась паника, толпа стала разбегаться; крича, люди бежали во все стороны и затаптывали упавших и раненых. Я мчался вместе со всеми, не чувствуя под собой ног; инстинкты ― вот что наилучшим образом управляет человеком в подобных экстремальных ситуациях. Уже потом, прячась в подвале брошенного дома, я пытался представить, что могло заставить военных стрелять в ищущих спасения безоружных людей. Разумеется, я не знаю их истинных мотивов; я даже не знаю, к какому из многочисленных силовых ведомств относились бронетранспортеры и их экипажи; но думаю, ими просто овладел царящий повсюду страх. Может быть, они приняли колонну беженцев за толпу инфицированных.
    Позже, когда я бродил повсюду, как безумный, в поисках своей семьи, мне приходилось сталкиваться с косвенными свидетельствами активности военных: бывая на окраине города, я несколько раз слышал сильную стрельбу. Я не большой знаток оружия и даже не знаю, откуда доносились выстрелы, потому что в городе звук отражается от домов и точное направление определить невозможно; но мне показалось, что бой велся с применением тяжелой артиллерии; оглушающие взрывы были слышны очень отчетливо. Я до сих пор не знаю, кто, где и в кого тогда стрелял.
    Еще одним доказательством участия военных были попадавшиеся мне и другим многочисленные зомби в полевой форме. Очевидно, власти бросили армейские части в самую гущу заварухи, сильно переоценив их возможности в преодолении кризиса. Положительный момент заключался в том, что в открытом доступе ― если не считать преграды в виде тысяч слоняющихся повсюду зомби ― оказалось большое количество брошенного оружия, иногда довольно серьезного. Это существенно увеличило шансы выживших людей.
    Вопреки созданным фильмами-катастрофами стереотипам, было невозможно пользоваться бесхозной военной техникой: танками, бронетраспортерами и прочим, равно как и любыми другими транспортными средствами. Дело даже не в недостатке бензина, причина очевидна для любого выжившего читателя ― из-за разбитых машин, поваленных деревьев, фонарных столбов, лежащих повсюду трупов и гор мусора дороги стали абсолютно непроезжими. Пожалуй, можно было бы попытаться использовать танк, да и то не везде. Позднее, когда стало чуть поспокойнее, естественным средством для преодоления больших расстояний казался велосипед ― еще попадались исправные экземпляры; но и с этим все оказалось не просто. Однажды я своими глазами видел, как зомби поймали человека на велосипеде. Он был вооружен: на спине висело ружье, из притороченной к багажнику сумки торчал топор. Они заметили его и бросились наперерез, их было около полудюжины. Он тоже увидел их и, очевидно, понял, что не успеет остановиться, соскочить с велосипеда и взять в руки оружие. Он отчаянно крутил педали, но они все равно догнали его. Как известно, при виде добычи зомби способны на короткие периоды поразительной активности; в такие моменты они могут бегать очень быстро. В другое время от этой сцены у меня перехватило бы дыхание, но душа моя давно зачерствела; я насмотрелся на такие ужасы, что гибель человека меня почти не тронула. Я лишь отметил про себя, что езда на велосипеде опасна и непрактична. Помочь ему я не мог, потому что привлек бы внимание еще примерно сотни ходячих мертвецов, что привело бы к моему быстрому, бесславному, и главное, бесполезному концу. После этого случая я никогда не садился на велосипед. Как и другие, я передвигался только пешком, держа оружие наготове, все время оглядываясь и прислушиваясь к каждому звуку.